Последний бой - он трудный самый...
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ - ОН ТРУДНЫЙ САМЫЙ...
Повесть - воспоминание
В. Миндлин
(отрывки из повести)
Гремели последние бои, Победа была близко.
И это казалось совершенно невероятным: неужели еще день, два, ну пусть неделя и наступит Та Самая Минута?!
Странное состояние охватило всех нас — участников боев в центре Берлина: здесь близость Победы чувствовалась особенно остро. От этого все существо наполнялось огромной радостью, и вместе с радостью к сердцу подступало неожиданно тревожное ощущение. Потом я понял: оно шло из будущего, которое нас ожидало и было незнакомо...
Что-то изменилось в людях в эти дни: солдаты подобрались, подтянулись. Даже в своем пропыленном, пропотевшем обмундировании они казались щеголеватыми.
Даже мера времени изменилась. Его стали отсчитывать не в часах и минутах, а в метрах! Все вдруг стали говорить: «...до конца войны осталось 900, 800, 600 метров!» — таким оставалось расстояние до рейхстага.
Тяжела была Великая Отечественная. А теперь, когда бойцы, сквозь нее прошедшие, уже видели впереди Победу, когда все знали: еще немного, еще чуть-чуть... и — да здравствует ЖИЗНЬ! — воевать стало еще труднее.
В эти дни в каждом из нас с особой щемящей остротой усилилось стремление не только победить ненавистного врага, но и самому выжить… Никто об этом, разумеется, не говорил, но как-никак жить очень хотелось. Погибнуть в последние дни войны казалось чудовищно несправедливым…
А война продолжалась!
Шли тяжелые и почти беспрерывные бои. Солдаты, как и раньше, атаковали с решительной и отчаянной самоотверженностью. Гарантий на жизнь не было ни у кого...
Ужесточение боев на улицах и площадях нарастало с каждым метром. Казалось, в самом берлинском воздухе витал смрадный дух смерти.
* * *
……………………………………………………………………………………………….
* * *
Еще не доложили о потерях, еще я не знал о состоянии экипажа Бокова, но уже было ясно: бой проведен успешно, рота «ИС» гвардии старшего лейтенанта Гатиятулина действовала отлично. После уничтожения «Ягд-пантеры» огневой заслон, преграждавший нам путь вперед, распался. И мне кажется, что сейчас там, впереди, за догорающей «Ягд-пантерой», уже нет сопротивления! Такое чувство охватывает всегда в первый момент после удачного боя. Так кажется... Так хочется.
Минуту-две можно себе дать отдохнуть. Не больше! Мы отбрасываем башенные люки, и прохладный воздух заполняет башню. Как приятно его вдыхать, как обмывает он наши разгоряченные лица. Сейчас бы еще холодной водички: во рту, как наждак.
Автоматчик из взвода Муратова приводит двух пленных танкистов. Оба унтер-офицеры, в коротеньких чёрных курточках, в брюках навыпуск. На малиновых петличках — серебряные черепа: эмблема танковых войск вермахта. Молодые, рослые парни из экипажа сгоревшей «Ягд-пантеры»; им удалось выскочить.
— Какая часть? — спрашиваю по-немецки.
— Самоходная бригада, господин офицер!
— Какие самоходки? Где находятся в обороне?
— Про всю бригаду не знаем. Наша рота имеет самоходки «Ягд-пантера», вот такие! — Немец показывает на горящую машину.
— Я видел еще самоходки «Ягд-тигр», — добавляет второй унтер-офицер, и глаза его умоляюще смотрят на меня.
— Может быть, «Фердинанд»? — переспрашиваю немца; с «Ягд-тиграми» нам встречаться не приходилось.
— Нет, не «Фердинанд»! «Ягд-тигр», «Ягд-тигр»! (немец говорит «тигер»). У него пушка калибра 128 миллиметров! И еще пулемет! Они за Ландвер-каналом. — Он показывает рукой на север. — Там сектор «Зет»! Центр!
Танкисты переглядываются, потом один говорит:
— Еще видел на марше «Элефант», господин... — Он показывает на свой нос и прикладывает к нему растопыренные пальцы руки.
— «Элефант» очень большая машина, больше ста тонн! — добавляет другой. — Это такой зверь! Зоо! Зоо! — Он тоже прикладывает обе растопыренные ладони к носу, потом к ушам, хлопает ими по щекам.
Разговорчивые стали немцы: не успеешь задать вопрос, тут же отвечают, перебивают друг друга. Невольно вспоминаю немцев начала войны: из них выжать слово было тяжело-тяжело... Теперь-то другое дело!
Но впереди снова вспыхивает яростная стрельба, разговаривать больше некогда, хотя интересно узнать, что это за зверь такой у противника — «Элефант»? Такого мне еще не приходилось видеть. Приказываю автоматчику отвести пленных в штаб армии. Там их допросят с переводчиком более подробно. Сам я владею немецким слабовато. Понимаю достаточно, а вот в разговоре слаб.
— Что ж это за «Элефант», а? Ты понял, Юра? — обращаюсь я к адъютанту, он лучше меня владеет немецким.
— Что-то не очень понял. Какой-то большой зверь с длинным носом и ушами хлопает! Так я понял...
— Может быть, слон? — вступает в разговор командир танка.
— Похоже. Немцы любят звериные имена.
— Ничего, не испугались! Укротили, вот... — Старшина Николашин кивает на догорающую «Ягд-пантеру». — Мало им названия «пантера», так еще и «Ягд» добавили, что это означает, а?
— «Ягд» — это «охотничья». У нее пушка 88-миллиметровая, а не 75, как у простой «Пантеры». Видите?
— Вижу. Пушка от «Тигра» — штука! А вот лобовую броню у Бокова не пробила!
— Срикошетировала. Ишь пригорюнилась.
Мы проезжаем мимо самоходки. Она стоит черная, с низко, почти до земли опущенным стволом пушки. Действительно — как пригорюнилась! В левом борту — круглая пробоина от нашего бронебойного снаряда. Самоходка уже догорела, только резиновые бандажи опорных катков еще тлели, коптящие язычки огня подымались к гусеничным тракам.
На перекрестке Гнейзенау-штрассе и Белле-аллиансе-штрассе нас догнал начальник штаба полка майор Русанов. Вместе с ним из бронетранспортера вышел командир 35-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии полковник Смолин.
— Здравствуй, дорогой! — Смолин, улыбаясь, подает мне левую руку. — Видел по дороге вашу работу. Наглядно! Намолотили вы их основательно, молодцы!
— Они нас тоже...
— А ты что хотел? Церемониальным маршем к рейхстагу?
— Я смотрю, товарищ полковник, и вас зацепило.
— Что, рука? Это старое... Давай-ка укроемся от огонька в подвал.
— Что-нибудь произошло? Почему сами приехали на передний край?
— Новая боевая задача. Ты пока дай команду вызвать сюда командиров, времени очень мало!
— Есть!
— Мы в этой точке, — кончик красного карандаша утыкается в перекресток. — Так. Хорошо. А теперь надо сделать крутой поворот вправо. Развернуть боевой порядок на девяносто градусов. — Карандаш вычерчивает стрелку. — Видишь?
— Вижу. Это будет нелегко под огнем.
— Еще бы! Потому сам к тебе и приехал. — Смолин смотрит с сочувственной улыбкой. — Так вот, задача: прорваться к Ландвер-каналу и захватить мосты. — Он очерчивает мосты кружочками. — Вот этот, восточный, — Подсдамский, а вот этот — Бендлерский. Ясно?
— Понял: захватить мосты через канал.
— Это еще не все. Захватишь мосты — и вперед, на северный берег! Овладеть круглой площадью вот этой, Белле-аллиансе-плац. Она будет нашим плацдармом для наступления на правительственные кварталы — вот они. И на рейхстаг — вот он. По карте — объект сто пять. Я бы лично назвал его объектом один, как считаешь?
— Есть! Все понял. А дальше?
— Думаешь, этого мало для полка? — Смолин иронически улыбается. — Учти, последний оплот Гитлера! На их военном лексиконе этот район называется «оборонительный участок «Зет». Центр! Во как! Доволен задачей?
— Как всегда. А если немцы взорвут мосты?
— Тогда ты ничего не понял! Задача полка — не допустить взрыва! Без мостов канал форсировать тяжело: он хоть и неширок, но берега одеты в крутой бетон. Сам понимаешь...
— Понимаю! Мы этот канал уже один раз форсировали в районе Нейкельна. Тогда полк действовал с 57-й дивизией.
— Слыхал, слыхал. Тогда вы сделали это лихо. Надо повторить не хуже. Комдив 57-й там генерала получил. Командарм приказал представить к Герою, кто первым форсирует. Учти и готовь дырку на гимнастерке!
— Эти обещания мы знаем... Если бы все такие обещания выполняли, гимнастерки бы для наград не хватило!
Мы засмеялись.
— Ну хорошо. С этим вопросом ясно. Мосты должны захватить. Что нового можешь сообщить о противнике?
— Пока все та же танково-гренадерская дивизия СС «Нордланд» и отряды «Гитлерюгенд». В основном они оборону держат. А вот сегодня появилась новая самоходная бригада. Попадаются пехотинцы из гренадерской дивизии «Мюнхеберг». Не те гренадеры, что были когда-то, но воюют неплохо. Ну и много фольксштурма: отряды «Народных гренадеров».
— Фамилию командира «Нордланд» не установили?
— Знаем, бригаденфюрер СС Циглер.
— А «Мюнхеберг»?
— Генерал-майор Муммерт.
— Выходит — оба командира в одинаковых званиях?
— Выходит. Да, вот еще, «гитлерюгендовцы» называют фамилию группенфюрера СС Прютцмана. Он, говорят, создает диверсионные отряды из молодежи.
— Ага! Это очень важно. Надо постараться взять пленных из отрядов Прютцмана.
— Есть! Разрешите выполнять приказ?
— Минутку. Потери в полку большие? Надо ли в чем помочь?
— Потерь много... А помощь всегда нужна — артиллерией.
— Ну, не буду задерживать. Все вопросы пусть решит твой начальник штаба с нашим штабом. Если надо, пусть обратятся ко мне, не прогоню.
— Еще вопрос, разрешите? Кто у немцев командует участком «Зет»?
— Данные разноречивые. Пленные называют и подполковника Зейферта и бригаденфюрера СС Монке. Это командир бригады «Лейбштандарт АГ». А тебе не все ли равно?
— Интересно знать противника!
— Через пару часов узнаешь. Ну, я поехал. Успеха полку и тебе! Смотри, чтобы остался живой. Погибать теперь запрещается!
* * *
……………………………………………………………………………………………….
Часто бой на улице выглядел так: пара танков совершает бросок вперед, а остальные поддерживают их огнем. Достигли очередного рубежа, надо остановиться, закрепиться, обеспечить своим огнем продвижение других машин. Достигли все танки намеченного командирами рубежа, снова надо сориентироваться, подтянуть пехоту 35-й гвардейской дивизии, организовать артиллерийский огонь по обнаруженным целям — и снова вперед, к следующему рубежу!
У нас в полку своей артиллерии более или менее крупных калибров не было, а только полковая зенитная батарея 37-миллиметровых орудий. Эту батарею я чаще всего использовал для стрельбы по наземным целям, в помощь танкам. Штурм обеспечивали артиллерия и минометы 35-й гвардейской дивизии. Особенно большую помощь нашим танкам оказывали артиллеристы 101-го и 102-го полков Начальники артиллерии этих полков, иногда и 100-го полка, постоянно находились рядом и быстро открывали огонь по указанным нами целям.
Медленно, но неукротимо танки вгрызались в логово фашистского зверя.
От Темпельгофского аэродрома в проблеске молний, в буйных, как артиллерийский налет, раскатах грома снова надвигалась большая туча. Ее лиловый край приближался к солнцу. Вот упало несколько капель, и снова ливень как из ведра! Поливая нас, туча расслаивалась, светлела и, озаряясь сполохами молний, уплывала за Ландвер-канал к Тиргартену.
А бой продолжался и под дождем.
……………………………………………………………………………………………….
* * *
На искореженной взрывами брусчатке лежали тела убитых. Наши в большинстве в окровавленных танковых комбинезонах и в командирской форме... Кричали раненые. Некоторые из них цепляли за ноги наших автоматчиков, мешая им бежать вперед.
В живых осталось лишь несколько человек... Взрыв — вероятно, «Фауста» — разметал гранитную брусчатку мостовой, и каменные осколки, словно картечь, поразили людей Темника и его самого.
Я знаю: осколки камней ранят особенно страшно...
В здании кирхи еще трещали автоматные очереди, но основные огневые точки были подавлены. Из развороченного снарядом стрельчатого окна торчали ствол и искореженный щит немецкого орудия. Зацепившись, вниз головой висел на пушке труп гитлеровца-артиллериста, свежий ветерок шевелил его длинные волосы. Позади, на перекрестке, тарахтели короткие очереди полковых зениток: там боем руководил начальник штаба, и я был спокоен.
— Русанов, как дела у вас? Разведчики к каналу посланы?
— Тут небольшая контратака немцев. Отбиваюсь зенитками. Разрешите пока задержать третью роту «ИС»? А как у вас?
— Здесь все кончается. Жаль Темника и его людей. Вы доложили Смолину о наших действиях?
— Доложил. Только что приезжал офицер связи от Чуйкова. Они ругаются, что мы выскочили из их полосы, говорят, зачем помогаете чужим, почему не выходите к мостам.
— Объясни: пока мы не подавили этот узел, полк развернуть к каналу я не мог! Противник ударил бы в спину. И товарищей надо выручать!
— Примерно так я и доложил. Но вы же знаете командарма? Требует немедленно захватить мосты... С артиллеристами 35-й дивизии я согласовал: огонь по нашей просьбе откроют. Когда начинать огонь? Вы еще там задержитесь?
— Нет. Осмотримся и будем разворачиваться к Ландверу. Прикройте нас зенитками!
— Есть! Потери большие?
— Уточняет Стариков. У первогвардейцев — ужасные.
Ко мне подбежал офицер разведки Темника капитан Манукян. Слезы лились из его глаз. Он неумело по-мужски растирал их по смуглому лицу.
— Товарищ гвардии подполковник, спасибо, что помогли!
— Где Темник? Вы были с ним?
— Был, да! Все были! Такой был приказ! Комбриг знаете какой? Повел всех на штурм. Сам! Он умирает тэпэр!.. Морозов убит. Кто будет командовать?
— Разберетесь. Где Темник?
— Здесь, близко. Пойдемте.
* * *
……………………………………………………………………………………………….
* * *
27 апреля 1945 года. Под прикрытием артиллерии и минометов пехоты мне удалось развернуть боевой порядок полка почти на девяносто градусов. В сизом дыму, за разбитым парапетом Ландвер-канала высились темно-серые здания правительственных кварталов Германии. В небо торчали зубья готических башен. Из центра города сквозь сухой жар огня как будто свистел ледяной сквозняк.
Сколько рек и болот довелось нам форсировать за годы войны! Даже морские проливы.
Военные приказы именовали их «водные преграды»... И вот перед нами последняя из «водных преград» Великой Отечественной — Ландвер-канал!
Полку предстоит форсировать его с боем уже второй раз: первый раз это было в восточном районе Берлина, Нейкельне.
Но теперь задача значительно труднее. Из разведданных и показаний пленных, а сейчас и по личным наблюдениям мы уже знали: тут передний край центрального оборонительного участка Берлина, участка «Зет», как обозначали сами немцы.
Знали и о том, что Гитлер присвоил этому «Зету» статут «Цитадели» — крепости. В центре ее находятся министерства, Главное управление безопасности, основной железнодорожный узел, имперская канцелярия (рейхсканцелярия) и рейхстаг.
Неудивительно, что сопротивление фашистов здесь резко возросло, и форсировать канал с ходу не удалось даже нашим пронырам-разведчикам.
Вместе с командирами из 35-й гвардейской стрелковой дивизии лежим на чердаке большого дома и через пролом изучаем впереди лежащий участок.
Вся местность перед каналом интенсивно простреливалась многоярусным огнем противника с северного берега. Били пушки, минометы, строчили «швейные машинки» — пулеметы «МГ». Появились и шестиствольные минометы. Они были установлены в Тиргартенпарке, очереди их выстрелов были отчетливо слышны. Воздух распиливало завывание мин, летящих друг за другом: «И-и-ууу! И-и-ууу! И-и-ууу! И-и-ууу! И-и-ууу! И-и-ууу!!!» Мины рвались с тяжелым грохотом: «У-ух! У-ух! У-ух! У-ух! У-ух! У-ух!» До сих пор с шестиствольными «Ванюшами» мы в берлинских уличных боях не встречались. Оружие это было грозное, вроде наших «Катюш»; минометные очереди рушили целые дома. По характеру огня было ясно, что стреляет несколько батарей «Ванюш».
Немцы не давали никому даже показаться на набережной: сразу же в это место устремляли поток огня. Особенно яростно набрасывались на наши танки, притом по танкам они били тоже из танков или самоходок.
Ландвер-канал сравнительно узок, нам приходилось форсировать куда более широкие водные преграды. Но берега канала, почти отвесные, были одеты в гранит.
— М-да-а! — произнес комдив Смолин. — Что будем делать?
Мы молчали, сами еще не зная, как форсировать этот чертов канал...
— Наш-то берег можно подорвать, — не очень уверенно сказал полковник Казаков, командир 102-го стрелкового полка.
— Наш можно. А противоположный? Хоть один твой пехотинец поднимется из воды по такой стене? А танки? Без танков пехота не пойдет.
На стене чердака подрагивал солнечный зайчик. Все следили за ним, молчали. Кусочек наивной светлой жизни... Смолин тоже поднял голову, щеки его дрогнули. Перебросил папиросу из одного угла рта в другой, сердито крякнул.
— Так что будем делать, полководцы? Вот ты, танкист. Сможешь из своих пушек разбить набережную? Чтобы можно было хоть на тот берег вскарабкаться. На нашем солдатики сами спрыгнут в воду. А вот там!..
— Разбить — разобью! Залпами. Но сколько для этого нужно боеприпасов и времени?
— Сколько у тебя снарядов?
— Снарядов? Один «БэКа».
— «БэКа»! Говори определенно!
— По двадцать восемь снарядов на танке. И еще один боекомплект в полковом транспорте. На колесах.
— Всего-то? На сколько же их хватает?
— Да уж по воробьям не стреляем! Это же 122-миллиметровые. Выбираем цели. Вы видели нашу работу.
— Это да! Видели!
— Остается одно, — сказал полковник — начальник штаба. — Мосты!
Все мы их видели. Два моста через Ландвер-канал. Над тем, что подальше, Бендлерским, — эстакада надземной дороги, опоры которой, перешагнув канал, уводят надземку круто вправо — к районам Лихтенберг и Фридрихсфельде. Между мостами на том берегу виднелась уцелевшая ажурная арка входа в метро.
— Теряем время, и от Чуйкова достанется! — снова сердито сказал начальник штаба дивизии. — Миндлин со своим полком задачу получил?! Пусть выполняет! Какие могут быть разговоры?
— Я ему ставил задачу по карте. Знаете: гладко было на бумаге... А тут видите, какой овражек! — Смолин кивнул в сторону канала. — Смогут ли танкисты захватить эти мосты? Тем более им, выйдя на набережную, надо круто разворачиваться и подставлять под огонь свои борта. Це треба обмозгуваты, как говорят украинцы! — Он минуту помолчал, потом обратился к командиру 102-го полка: — Полковник Казаков возьмешь мосты?
— Под таким огнем? Взять — возьмем, товарищ комдив, но ребят погубим много!
— Тоже правильно. Хлопцев жаль, война-то закругляется.
И снова все глядят на меня.
— Ну, гвардии подполковник, твое слово.
И что смотрит комдив? Мне что, не жалко своих танкистов?! Но понимаю: пехоте без танков за канал не прорваться. Надо рисковать!
— Что могу сказать? Приглашения на тот берег от фашистов не дождемся. Надо атаковать!
Я сказал это через силу. В глазах комдива уловил и признательность, и тревогу, и сомнение.
— Я тебе не приказываю! Прошу, друг! А мы тебя прикроем огоньком. Прикроем, начальник артиллерии?
— Прикроем! Можете не сомневаться! — решительно сказал тот и добавил: — Боеприпасов не пожалеем!
— Тогда решено: твой полк захватывает мосты. Остальное знаешь. Командирам 101-го и 102-го стрелковых полков наступать сразу за танками. Смотрите, товарищи командиры, чтобы в подвалы не забиваться! Ясно? Тебе, подполковник, ясно?
— Все ясно! И есть просьба.
— Говори, полковник, — Смолин засмеялся. — Видишь, я тебя уже в полковники произвел. Хороший признак. Будешь самым молодым полковником. У нас они, видишь, все уже солидные дядьки.
— При чем тут возраст?
Смолин задел мое больное место.
— Ладно, не обижайся. Какая просьба?
— Поставьте по берегу канала дымовую завесу.
— О! Идея! — сказал он — с интересом. — Только как я тебе ее поставлю, а? Дымовыми шашками могу помочь, это да. Сам и поставишь.
— Спасение утопающих...
— ...Дело рук самих утопающих? Знаю. Не обижайся, но чего не могу, так не могу. Сколько тебе надо времени на подготовку и задымление?
— Часа полтора-два.
— Ты что?! Даю час. Больше не имею права: приказ командарма!
— Есть!
— Атака через час. Где твой НП будет?
— Пока поставим дымы, будет здесь, на чердаке.
— Добро! Тогда пускай наша линия связи остается у тебя... Ну, с богом, как говорили предки. — Смолин крепко пожал мне руку. И, уже подходя к лестнице, спросил: — Все-таки, между нами, скажи, сколько будущему полковнику лет. Двадцать три?
— Ну, что вы! — Я чуть не задохнулся от обиды. — Двадцать пять!
— Это другое дело. Желаю дожить до ста!
* * *
Группу добровольцев, которым предстояло добежать до парапета Ландвер-канала и поджечь дымовые шашки, возглавил комсорг полка гвардии старший лейтенант Петр Мазурак. Это был лобастый парень с живыми глазами, заводила, за ним шла молодежь. В группу вошли начхим полка капитан Маяков, комсорг роты автоматчиков Всеволод Пайзанский, разведчики Елисеев и Зияков, автоматчик Розенблюм, танкисты Маслов и Антонов.
Задача поставлена, вопросы взаимодействия решены, и, пока химики готовят шашки, мы наблюдаем за берегом.
От сильных взрывов стены и крыша чердака дрожат, отчего кажется, что все предметы на берегу двоятся.
Кто из этих молодых ребят уцелеет, вернется в полк? Они уже не первый год воюют, с опасностями срослись, но сегодняшняя задача необычная.
Все они вызвались на эту операцию добровольно.
Внешне спокойны.
Только по расширенным зрачкам Пайзанского можно догадаться, в каком напряжении этот парень — подтянутый, с тонким, интеллигентным лицом. Глаза у него пронзительно-острые. В полумраке чердака они холодновато мерцают.
— Давно не получал писем из дому?
— Спасибо, товарищ гвардии подполковник. Недавно получил.
— Все в порядке? Как там Москва?
— В порядке.
Рядовой Пайзанский — москвич. В канун войны окончил институт, стал инженером-геодезистом. Как ценный специалист имел бронь. На фронт он буквально прорвался. И вот уже два года автоматчик танкового десанта. Смел, спокоен, рассудителен. Его уважают и солдаты и командиры. На полковом митинге перед началом Берлинской операции именно ему доверили водрузить Красное знамя над рейхстагом; и все знают, что это знамя с номером нашего полка у него спрятано на груди под маскировочным костюмом.
— Разрешите вопрос? — Пайзанский многозначительно смотрит на меня. — А что если... Ну «пиф-паф!», понимаете? Кто меня заменит с этим? — И он показывает кончик флага.
— Не должно быть! Права не имеешь. Надо выжить!
Пайзанский застегивает отворот масккостюма и только разводит руками.
В сторонке переговариваются старшина-разведчик Иван Елисеев и автоматчик Розенблюм. Оба они полковые остряки, балагуры и непременные участники полковой самодеятельности, наши «Теркины», — такие есть в каждой части.
Розенблюм, его зовут в полку «Блюм», непревзойденный танцор-чечеточник, а язычок у него как бритва: одесские «хохмы» так и сыплются из его широкого рта. Худенький, остролицый, Блюм за словом в карман не лезет, любители «розыгрышей» опасаются его задевать. В бою он быстрый, подвижен, как ртуть, отлично стреляет. Солдаты наши считают, что Блюм везучий в бою. Поэтому он непременный участник всех самых рискованных операций. Нравится ему это или нет — не знаю, но еще не было случая, чтобы он увильнул, «сачканул», как говорят бойцы.
Все, кроме Маслова, одеты в пятнистые маскировочные костюмы разведчиков. Только Маслов остался в неизменной черной кирзовке. Он бледен от волнения и, чтобы успокоиться, старательно протирает запалы, вкручивает их в круглые тела гранат Ф-1. Занятие деликатное, требует максимума внимания, ему надо отдаваться целиком. Мальчишеское лицо танкиста напряжено, выпяченные губы шевелятся, как бы повторяя все манипуляции пальцев.
Его друг — худой, длинноногий Антонов, прильнув к слуховому окну, вглядывается в набережную. Высматривает будущий боевой маршрут?.. Антонов из архангельских поморов-охотников, он привык к лесу: там он настоящий следопыт. А в большом городе ему непривычно. Ноздри его побелели, на тонкой шее перекатывается кадык.
Маслов и Антонов не только должны поставить дымы. Они еще в дымовой пелене должны встретить наши танки и вывести их к мостам. Надо изучить и запомнить все ориентиры. Вот Антонов на минуту закрывает глаза и что-то шепчет: повторяет про себя.
Запоминает!
Старший группы Петр Мазурак и начальник химической службы Маяков колдуют у кучи дымовых шашек. Времени мало, все должно быть готово.
Смотрю на свои часы.
— Ну, все, гвардейцы. Пора!..
Мазурак встает.
— Взять шашки! Приготовиться к движению!
— А! Еще станцуем чечетку! — скалит крупные зубы Блюм. — Двойная порция шнапса будет?
— Пошли, ребята! Разведчики — вперед!
— Мы готовы, товарищ гвардии старший лейтенант.
Пожимаю им руки. Один за другим с вещмешками, в которых дымовые шашки, люди исчезают в ощеренных опасностью каменных провалах. Теперь от них зависят жизни многих.
— Артиллеристы готовы?
— Все готово, — поворачивает голову от стереотрубы незнакомый артиллерийский подполковник.
И снова всей кожей я ощутил ледяной ветер смерти, дующий из центра Берлина.
* * *
«Гнейзенау-уфер» — готическими черными буквами написано на белых табличках, еще висящих по стенам разрушенных домов. Вдоль довольно широкой набережной торчат расщепленные осколками липы.
Берег Ландвер-канала, обрамленный невысоким парапетом, во многих местах был поврежден снарядами. До него и надо было добежать, чтобы поставить дымовую завесу. Под ее прикрытием танки должны выскочить на набережную, круто развернуться направо и устремиться к мостам. Вот этот разворот вправо — самый опасный и рискованный момент всей операции. Танкам придется атаковать мосты, двигаясь вдоль канала, подставив борта под кинжальный огонь противника. А борт уязвим, тут и броня тоньше, и стрелять с борта труднее.
Приближалось время «Ч» — время атаки Ландвера, а «дымовая команда» как ушла в развалины, так и исчезла, словно растворилась там. Радиосвязи с ней не было.
С чердака вглядываемся в набережную, действия добровольцев надо вовремя поддержать огнем. Глаза мои от напряжения словно распухли. Нервничают и артиллеристы.
Наконец-то! Первый из наших ребят выскочил из развалин, побежал через набережную. За его спиной тяжело подпрыгивает вещевой мешок.
— Артиллеристы, огонь! Цели видите?
— Как запланировано? — спрашивает меня молодой артиллерийский капитан из 100-го полка с черными усиками, которые будто приклеены к его загорелому лицу (речь идет о Варенникове В.И. – примечание)
— Быстрее! Конечно, как договорились. Командуйте, видите, что творится!
По-видимому, Мазурак выслал сперва одного из группы для разведки. В бинокль узнаю: это Зияков. С северного берега устремился к бегущему целый сноп пулевых трасс; сплошной пульсирующий клекот пулеметов противника.
* * *
Но вот открыли огонь наши артиллеристы. Над нами завыли мины, и стена огненных взрывов выросла на том берегу канала.
Фашистские пулеметы захлебнулись. Всего на минуту! И снова словно сорвались с цепи, огонь стал злее.
Зияков бежал среди красно-желтых трасс.
Вдруг перед ним взметнулся огненный фонтанчик — взорвалась небольшая мина. Взрыв опрокинул разведчика, и сразу же над упавшим закурились спиральки дыма. Дымовая шашка загорелась от горячих осколков или Зияков успел поджечь ее сам — этого мы так и не узнали. Но дело было сделано.
Дымок набирал силу, разрастаясь в высоту и ширину, становился плотней и гуще, наливался чернью, сливался в большие клубы дыма, и будто хлынула темная вода.
Упавшего уже не было видно, но дым перемещался вдоль набережной. По-видимому, у раненого нашлись еще силы, он полз, расширяя дымовую завесу!
В этот момент все остальные выбежали из развалин и, рассредоточиваясь веером, бросились по набережной к заранее определенным местам.
Вот слева мелькнула кирзовка Маслова, он добежал до парапета и лихорадочно чиркал спичками. Снаряд ударил в верхнюю кромку парапета, взрыв закрыл смельчака, но там уже встал новый густой столб дыма: шашка разгорелась!
А там, где должен быть Зияков, клубы дыма уже не перемещались, не двигались...
Петляя по набережной, словно пританцовывая среди переплетающихся пулевых трасс, бежит Блюм. Смертельная кадриль. Солдат высоко подпрыгивает и валится на бок. Убит? Нет. Он пружинно вскакивает и снова бежит. Когда упал, поток пуль, направленных к нему, на мгновение прервался: зачем стрелять в убитого? А ему только это и нужно. Загорелась, задымила и его шашка.
— Молодчина! — Артиллерийский капитан восхищенно стукает ладонью по балке. — Ловко сделано. Как в балете! И жив ведь, чертяка. Ну и ну! Посмотрите в стереотрубу, лучше видно!
— Что тут, спектакль? Лучше огонь усильте, капитан! — Я еще под впечатлением гибели Зиякова, да и у остальных мало шансов выжить, а тут...
— Есть! Извините, товарищ гвардии подполковник. — Капитан краснеет, хватает телефонную трубку.
«Грубо я его осадил», — проносится в голове. Что он плохого сделал? Грубость за мной водится. Это я признаю. Хотя сам, между прочим, не переношу, если это относится ко мне. И все-таки, бывает, срываюсь... А грубить младшему — все равно, что бить ребенка: подчиненные в армии от грубостей начальников не защищены... Но времени для раздумий сейчас нет.
На набережной все идет, как намечено.
В поле зрения моего бинокля щуплая фигурка комсорга автоматчиков Пайзанского. Он бежит налегке, почему-то без вещевого мешка. Его худое тело словно штопором ввинчивается в воздух. Тоже свой, солдатский расчет: трассы прицельных пулеметных очередей скрещиваются уже позади. И бежит Пайзанский по прямой, выгадывает расстояние и время. Правильно! У каждого солдата на поле боя свой маневр. Только где его дымовые шашки? Секрет раскрылся, когда комсорг уже был под парапетом. Мы увидели, как по брусчатке к нему через набережную стал двигаться привязанный кабелем вещевой мешок. Молодец! Как умно придумал, мешок ведь весил не меньше пуда. А бежать налегке куда легче.
* * *
Облегченно вздыхаю. Отдельные дымы, поставленные добровольцами на своих участочках набережной, разрастаясь, быстро сливаются в плотный, непрозрачный шлейф. Сквозь мутную темень красно-желтым бисером пробиваются пунктирчики трассирующих пуль, там багрово вспыхивают разрывы. Но теперь фашисты стреляют уже наугад, неприцельно.
Дым закрыл набережную Ландвер-канала и все, что там находилось.
Вдруг я почувствовал, что на улице знобко.
Отсюда, с НП, эта промозглая, окутанная дымом часть Берлина походила на кладбище, на стенах безжизненных разрушенных домов, как на могильных надгробиях, было написано громадными готическими буквами: «Берлин был и останется немецким!»
— Что, товарищ гвардии подполковник, нервничаете? — участливо спросил капитан. — Все будет хорошо. Вон как задымили. Золотые у вас солдаты. Многим они жизнь спасут в этом бою!
Зазуммерил полевой телефон. В наушнике — баритон начальника штаба полка майора Русанова:
— Пора и нам, товарищ подполковник! Можно подавать команду? Вы слышите меня? Алло!
— Подождите минутку.
Я снова повел биноклем по низу дымовой завесы: дым шел монолитным валом. В плотной, чернильной темени завесы перед каналом только в одном месте еще был просвет.
— Пора. Уже дым накатывается и на нас, это опасно. Подавайте сигнал к штурму!
Дым был защитой для нас, но мог и помешать. Танки и автоматчики, повернув на Гнейзенау-уфер, словно нырнули в мутную мглу.
Обзор механика-водителя танка ограничен. Для наблюдения у него только узкая щель триплекса. А тут еще густой дым...
— Адъютант! Передайте всем танкам: разрешаю открыть командирские люки...
Запросите, как теперь видимость?
— Передают: ничего не видно. Идут по зрительной памяти, по ориентирам. Мостов не видно.
— Алло! Русанов! Слышите меня?
— Слушаю вас!
— Передайте приказ старшему лейтенанту Степину: выдвинуть автоматчиков впереди танков. От десанта с каждого танка пусть спешат по одному автоматчику. И пусть идет впереди машины, ведет ее.
— Солдаты же могут попасть под гусеницы!
— Действовать осторожно. Танкистов предупредите. Циркулярно передайте.
— Есть! Я приказал к мостам выдвинуть разведывательные дозоры. — Фонарики у разведчиков есть?
— Да. Они будут встречать танки и направлять на мосты.
— Тогда включите в дозоры еще и саперов с противотанковыми минами! Пусть берут немецкие «тарелки», они компактнее.
— Для чего?
— Мины? А если немецкие танки или самоходки появятся? В этом дыму все может быть. Тогда и мины пригодятся.
— Ясно, будет выполнено. Где ваш НП будет?
— Пока здесь. Отсюда хоть и немного, но видно. Как считаешь?
— Как прикажете. Пожалуй, пока стоит завеса, так лучше.
В дымовую завесу вошли танки, и она будто обрела «голос». Казалось, по набережной, глухо рыча, ползет огромный, косматый дракон. В его черной утробе взревывали танковые дизели. Тембр всех звуков боя стал необычным, приглушенным.
Снова открыли сосредоточенный огонь шестиствольные минометы противника. Несколько тяжелых мин ударили в дом. Чердак закачался, но устоял.
— Нельзя ли их подавить? — спросил я подполковника-артиллериста.
— Для контрбатарейной борьбы у нас нет ни средств, ни времени. Не обращайте внимания. Скоро им будет капут. — Подполковник зло выругался, потом спросил: — Танки пошли, можно открывать огонь по Белле-Аллиансе-плац?
— Танки и автоматчики выйдут к мостам, тогда!
— Хорошо. У нас все готово, не подведем.
— Все-таки прошу передать вашему начальству насчет «Ванюш». Вот если бы накрыть их огнем наших 160-миллиметровых минометов! А?
— Попробую связаться. За успех не ручаюсь.
* * *
Порыв ветра чуть-чуть раздвинул завесу дыма, и мы увидели, что головной танк приблизился к Потсдамскому мосту.
Мост, впрочем, угадывался смутно, и видна была только часть танковой башни с раскачивающимся штырем антенны. Из левого люка по пояс высунулся командир танка. И башня и стоявший в ней командир будто плыли по темным волнам. Дульный тормоз пушки и передняя часть ствола, которые иногда показывались из дыма, то подымались, то вновь ныряли во мглу. Перед тенью танка скользили тени людей.
Машины двигались медленно, не открывая огня. Зато противник неистовствовал. Фашисты поняли, что происходит, и могли воспрепятствовать этому только массированным огнем. Пули и снаряды прочесывали огненной гребенкой шлейф дыма, который и так уже постепенно начал размываться и редеть. Часто рвались мины, их разрывы в дыму казались черными, пламя почти не просматривалось. Только в середине черного зловеще проблескивали багровые огоньки.
Вдруг мощный взрыв потряс все, воздух вздрогнул, дымовая завеса заклубилась, закосматилась и туманом унеслась вверх. Взметнулся огненный шар, и целый пролет Потсдамского моста медленно, словно нехотя, поднялся в воздух и, тоже медленно, обрушился в воду. Подымая мириады брызг, в воду летели куски бетона и железа.
Воздушная волна словно распеленала небо. Стали хорошо видны оба моста — Бендлерский был еще цел.
— Гатиятулин, Поздняков, быстрее — к правому мосту. Вперед! Вперед, хлопчики, дорогие! Иначе и его взорвут!
Внезапно из-под эстакады надземки на нашей стороне канала медленно выползли темно-серые туши двух «Фердинандов»: они не заметили наших танков и важно, словно звери на водопой, поползли через Бендлерский мост! Зрение обострилось, я различал детали на их массивных корпусах и вытянутых вперед пушках.
Они ползли через мост, за ними тянулись последние клочья дымовой завесы, смешанные с белесыми струями выхлопных газов.
— Поздняков. Гатиятулин! Видите впереди себя «Фердинандов»? Они подошли от Блюхер-штрассе, здесь, на нашем берегу к Бендлерско-му мосту!
— Не видим, у нас еще дым не разошелся.
— Чьи танки впереди?
— Мои, товарищ командыр! — сквозь помехи прорывается голос старшего лейтенанта Гатиятулина.
На этой же волне работают немцы, наш разговор накладывается наих.
— Слушайте внимательно! Мне хорошо видно отсюда: «Фердинанды» заползли на Бендлерский мост и идут на северный берег канала. Вас не видят, идут спокойно. Развернуться на мосту не смогут. Пока они не пройдут — фашисты мост не взорвут! Надо использовать этот момент! Приказываю: Гатиятулину и Позднякову — все танки немедленно двинуть за «Фердинандами». Пока не перейдете канал — не стрелять! Наблюдайте вправо: на этом берегу от Блюхер-штрассе и Цоссенер-штрассе могут быть еще самоходки. Это направление прикроет рота Липаткина и часть автоматчиков Степина. Как только перейдете по мосту, откроет огонь артиллерия. Все. Вперед!.. Артиллеристы, пришла ваша очередь, помогайте! Вы все видите и слышите! Что неясно?
— Все ясно. Как только «Фердинанды» сползут с моста, открываем огонь по Белле-Аллиансе-плац. Я правильно понял? — спрашивает подполковник—артиллерист.
— Все верно. Действуйте, подполковник! Теперь к тебе просьба, браток! — Я подхожу к капитану с черными усиками. — Не обижайся за грубость, сам понимаешь! Прошу выдвинуть вашу полковую противотанковую артиллерию вон туда! — Показываю рукой в направлении моста. — Туда выйдут рота «ИС» и автоматчики. Прикройте мост с юга.
— Все сделаю! — Капитан улыбается, обнажая белые зубы.
Адъютант, скрючившись у телефона, передает приказ в штаб полка.
Внизу же все снова затянуло дымной пеленой. Где-то ревели и лязгали наши «ИС». Дым накатывался на Бендлерский мост. Наши танки успели вступить на него. Как я ни напрягал зрение, не мог различить, сколько все же там наших.
Через пару минут новый грохот сотряс чердак: это ударила рота Героя Советского Союза капитана Липаткина.
— Липаткин доложите обстановку!
— Вижу шесть самоходок немцев. Вступил с ними в бой с ходу. Подошли автоматчики Степина! Ага, вот развертывается и батарея наших сорокапяток. Немцев к мосту не пропущу!
— Молодец! Наши танки на мосту! Держись! Все!
* * *
А с Бендлерского моста из вновь накатившегося дымового облака вынырнули «Фердинанды». Они уже на том берегу и двигаются спокойно. Вращающейся башни у самоходок нет, вести огонь орудие может только вперед в ограниченном секторе обзора. Сейчас даже если они и обнаружат у себя на хвосте наши «ИС», все равно развернуться на 180 градусов не успеют. Разумеется, они были очень опасны, но для нас их появление обернулось удачей: немцы, проворонив в дыму наши танки, не взорвали Бендлерский мост, который они, бесспорно, подготовили к взрыву.
— Гатиятулин! Я тебя потерял в дыму, Гатиятулин! Твои танки на мосту? Отвечай, быстро!
— Да, действую, как приказано. Впереди, метрах в тридцати, ползут «Фердинанды». Эх, черт!.. Руки чешутся выстрелить!
— Гатиятулин! Срочно саперов под мост! Надо обезвредить взрывчатку, иначе взлетите на воздух! Тебе понятно? Не стрелять!
— Ага! Ах, шайтан, как забыл?
Я слышу, как, еще не переключив рацию, ротный кричит: «Саперы, саперы! Под...» — и связь обрывается.
«Фердинанды» на той стороне остановились, развернулись влево, их длинные пушки опускаются, они открывают огонь в направлении Потсдамского моста. Очевидно, по звукам моторов наших танков.
Жала 88-миллиметровых орудий, коротко рявкая, посылают свои молнии в дым, который еще кое-где прикрывает наш берег канала.
Успеют ли наши саперы обезвредить взрывные заряды под Бендлерским мостом? Надо обнаружить провода и перерезать их.
...Пока взрыва нет.
Подгоняемые порывами ветерка, космы дыма то обволакивают мост, то уносятся вдоль канала, и я вижу: наши танки, резко повернув с набережной влево, стремительно устремились друг за другом по мосту.
Они шли так быстро, что, казалось, перелетали через мост, а дальше опять исчезали к дыму.
— Боков прорвался! — Слышу по радио ликующий голос ротного. — Ай, молодцы Боков и Солоницын! Видели?
— Гатиятулин! Пока твои танки в этих дымных космах противник еще не заметил, вперед всю роту! На тот берег! Где саперы?
— Понял вас: всю роту вперед! Саперы вернулись. Перерезали провода. Фугасы остались под мостом. Громадные. За нами их пусть разминируют. Прошу!
По мосту быстро шли танки. С обеих сторон била артиллерия. Справа, у Блюхер-штрассе вела бой рота капитана Липаткина.
— Адъютант, передайте начальнику штаба: первое — мост в наших руках. Второе: надо его разминировать. Третье — мост прикрыть зенитной батареей.
Я не могу отойти от рации и не включаюсь на передачу — не хочу мешать ротным, все мы работаем на одной волне.
Вот долгожданный доклад старшего лейтенанта Гатиятулина:
— Ура! Мост наш! Рота на том берегу! Стою под эстакадой!
— Что видишь перед собой? Где «Фердинанды»?
— Перед собой? — Голос ротного спокоен. — Перед моим танком вижу две горящие самоходки фрицев. Очень они симпатичные в огне.
— Кто поджег?
— Одной Боков влепил в борт. Другой я сам постарался!
— Точно докладываешь? С первого выстрела?
— Не верите? Горят ярким пламенем! Сейчас будут рваться, наверно. Разрешите... Контратакуют!
— Хорошо. Сейчас буду у вас!
Внизу у танка встречаю Русанова.
— Все здесь! К мосту послать минеров!
— Как у Липаткина?
— Вовремя он подоспел. Ведет бой с самоходками и пехотой противника. Они тоже пытаются прорваться к мосту и на тот берег. Уползают, гады, в берлогу...
— Выдвигайте срочно к мосту зенитную батарею. И без моей команды — никуда! Понятно? Старикову передайте мой приказ: он лично отвечает за мост и за действия Липаткина. Пусть держит со мной связь по рации командира роты.
— А сколько ему тут сидеть?
— Пока не подойдут боевые порядки 35-й дивизии.
— Вы на тот берег?
— Да! Побыстрее весь полк — за канал. Слышишь, какая там стрельба?
Уже на ходу слышу в наушниках снова голос Гатиятулина:
— Товарищ 01, докладываю дальше. Извините.
— Что произошло у вас?
— С севера от одной штрассы подошли 5 «артштурмов» и до двух рот пехоты, на бетеэрах. Но мы, товарищ подполковник, их мало-мало перещелкали. Ды-и-мят, голубчики. На них эсэсовские номера!
— Понял. Молодец! Благодарю всю твою роту, большое дело совершил!.. Там разведчиков наших не видал?
— Были. Ушли на север, где самоходки. Капитан Луговой с ними. Что-нибудь им передать?
— Пусть Луговой будет у твоего танка. Сейчас буду у вас. Танки остальных рот уже идут. Держись!..
— Кто? Я? — В наушниках забулькал смех.
* * *
Форсировав Ландвер-канал во второй половине дня 27 апреля 1945 года, полк ворвался в пределы центрального и, теперь уже, последнего на нашем пути к Победе оборонительного участка немцев, в район Тиргартена с главными партийными и правительственными учреждениями «тысячелетнего рейха».
……………………………………………………………………………………………….
* * *
Уличные бои похожи и не похожи один на другой. И как рассказать о каждом из них?
...Из глубины квартала, где высятся башни двух красно-кирпичных кирх, фашисты ведут сильный огонь. Взахлеб лают пулеметы, коротко рявкают пушки, непрерывно стрекочут автоматные очереди, квакают минные разрывы, и солдаты-автоматчики прижались к мостовой, стараясь укрыться за любым камнем.
Но надо двигаться вперед. Они приподымают головы, стараясь за доли секунд определить, кто и откуда ведет огонь. Где ближний враг? Куда рвануться по команде «Вперед!»? И где снова упасть на мостовую и сейчас же отползти в сторону от прицельного огня? Команда — резкая, как удар кнута, — подбрасывает солдат и устремляет вдоль улицы. Только вперед! Люди бегут, пригибаясь, сжимаясь в комки.
Открыли пушечный огонь танки. По домам, по кирхам, стараясь подавить огневые точки противника.
Иногда выстрелы из нескольких танков сливаются в залп, звук его так силен, что сверху с домов срываются камни. Они сыплются возле стен и, чтобы спастись от этого камнепада, автоматчики отползают на середину улицы, где беснуется круговерть пулевых ударов и мелких осколков.
Каски автоматчиков почти неотличимы от булыжников мостовой. Солдаты их обмазывают жидкой грязью, чтоб не блестели. Высыхая, грязь отваливается. У немцев есть специально для касок маскировочная сетка. У нас такой сетки нет.
То одно, то другое отделение бросками продвигаются вперед и накапливаются на определенных командирами рубежах атаки. Бросок длится 12 — 15 секунд.
Секундой дольше бежишь, или, упав на мостовую, не отползешь тотчас в сторону, — схлопочешь пулю!
Ни один автоматчик, конечно, в броске ни шагов, ни секунд не считает. Все его действия подчиняются выработанному в боях рефлексу, интуиции; рассчитывать, думать некогда. Рванулся, упал на мостовую, отполз, и только боковым зрением успеваешь заметить, что на месте, где ты только что был, забурлили пылевые фонтанчики от удара пуль. Очередь была предназначена именно тебе. Не другому... И снова надо подхватываться, сжиматься в комок, нестись к следующему рубежу.
Вот так на фронте, на передовой и играют наперегонки со смертью наши полковые автоматчики... В каждом бою.
В ближнем, быстротечном бою просыпается и обостряется в человеке мощный инстинкт самосохранения. Часто он действует безошибочней, чем само сознание!.. Но далеко не всегда удается солдату переиграть гонящуюся за ним смерть.
* * *
……………………………………………………………………………………………….
В тяжелом танковом полку прорыва автоматчики, составляющие танковый десант, действуют совместно с танкистами. Каждой роте «ИС» придается взвод автоматчиков. Соответственно он состоит из пяти отделений — по числу тяжелых «ИС» в роте.
Передвигаются автоматчики на броне танка. В бою при встрече с противником бойцы спешиваются и ведут бой в тесном взаимодействии со «своим» экипажем, охраняют машину от истребителей танков, прочесывая местность. Ведут ближнюю разведку противника.
Но иногда в бою является необходимость использовать всю роту автоматчиков централизованно, для выполнения особой самостоятельной задачи. В берлинских боях таких случаев было немало.
* * *
Танкам гвардии капитана Липаткина. удалось наконец «зацепиться» за Вильгельм-штрассе. Но только зацепиться, взять улицу под обстрел. Это наш правый фланг. Оборона фашистов тут опирается на мощный огневой узел, оборудованный в железобетонном бункере недалеко от Анхальтского вокзала, а также в большом старинном соборе и красной кирхе. Кроме того, в стенах всех угловых домов прорублены пулеметные и пушечные амбразуры, и каждый метр улицы перед ними тщательно пристрелян. Многослойный, перекрестный огонь из орудий прямой наводкой и шквальный огонь пулеметов закрывают для нас треугольник между Сарланд-штрассе, Халлешсе-штрассе и Гроссбеерен-штрассе. Пока мы не прорвемся через этот «треугольник смерти» — так называют его пленные, — нечего и думать о дальнейшем движении в центр.
Мы ожидали, что основные усилия фашисты сосредоточат на удержании Вильгельм-штрассе. Но противник организовал контратаки из Сарланд-штрассе; оттуда и огонь был более плотным.
Так или иначе, «треугольник смерти» требовалось брать штурмом.
Танки застряли у собора, который стоял на стыке Сарланд и Халлешсе-штрассе и буквально извергал из многочисленных амбразур такой огонь, что три наших сразу подбитых «ИС» пришлось оттягивать на ремонт. Мы, что называется, топтались на месте, и ничего дельного придумать я не мог.
— Давайте ударим по собору прямой наводкой из «катюш», — покусывая губы, предложил майор Стариков.
— Разрушить его?
— Конечно. Что зря губить людей и танки!
— Пожалуй! Вызывайте сюда командира дивизиона «РС».
— Разрешите сказать, товарищи командиры? — раздался голос из-за моей спины.
Я оглянулся. У моего танка, устало привалившись к броне, стояли совершенно черные солдаты, в которых с трудом можно было узнать добровольцев, устанавливавших на Ландвер-канале дымовую завесу. Их лица были покрыты черно-фиолетовой копотью, масккостюмы обгорели и всё — каски, оружие, снаряжение — было одного черного цвета. Они словно вырвались из преисподней. Бесспорно, у них было мало шансов остаться живыми.
На немецкой плащ-палатке лежало обгоревшее тело. Трое — я их не мог узнать — были ранены и перевязаны тоже черно-лиловыми бинтами. Я нагнулся, приоткрыл лицо погибшего.
— Кто это?
— Разведчик, сержант Зияков, — ответил один из черных людей, только по голосу я определил, что это старший лейтенант Мазурак. — Он первым выскочил на набережную. Ну и... — Не договорив, Мазурак стянул с головы каску.
— Остальные?
— Живы. Все здесь. — Мазурак надел каску, выпрямился, доложил по форме: — Товарищ командир полка! Боевое задание группа добровольцев выполнила! Потери: один убит, трое ранено.
— Молодцы, хлопцы... — тихо сказал парторг полка капитан Тертычный. — У-ух!..
— Он отвернулся и вытер глаза.
Мне тоже было трудно говорить:
— Всех награждаю медалями «За отвагу». Адъютант, доставай награды!
Я сам приколол медали, серебряные кружочки заблестели на черном.
Приколол медаль и на грудь погибшего сержанта Зиякова.
— Мазурак, прошу: напиши его родным. Откуда он родом?
— Киргизия... Сам вызвался первым.
— Идите, хлопцы, в укрытие, отдыхайте, обмундирование прикажу выдать вам новое. Спасибо вам!
— Служим трудовому народу!
— Всем сутки отдыха при полковом медпункте.
— Товарищ командир! Разрешите? Есть одно предложение!
— Кто это? Вы, Пайзанский? Давайте.
Худое лицо комсорга роты автоматчиков стало совсем похоже на топорик. Светлые глаза его блестели решительно.
— Разрешите спросить. Хотите разрушить этот собор? Так это же мировой памятник. Шестнадцатый век! Реликвия.
Я глянул и невольно залюбовался светлой, трагической красотой собора, превращенного фашистами в укрепление. Действительно, чудо.
Готическая колокольня над крышей, позеленевшей от веков. Стрельчатые окна. И словно парящий в небе прямоугольный католический крест.
— Жаль... — согласился я. — Ну, а что ты предлагаешь?
— Разрешите мне с автоматчиками пробраться туда...
— В собор? Предположим, проберетесь. И что?
— Мы их попробуем дымовыми шашками выкурить. И гранатами.
— Ты, что; не угорел в дыму. А что скажет командир роты?
— Я бы рискнул, — сказал старший лейтенант Степин и покраснел. — Пошлю взвод Муратова, если разрешите. Может, спасем собор, а? Сделаем доброе дело.
— А если не выкурите фашистов?
— Через двадцать минут не выкурим, открывайте огонь из «РС».
— Рискнем! — согласился я. — Сверим часы: чтоб через двадцать пять минут вас не было в этом соборе. Свое место обозначите зеленой ракетой. Все! Вперед, Степин! Капитан Поздняков, поддержите их огнем по амбразурам!
...Через некоторое время из окон собора и амбразур, прорубленных в его стенах, повалил густой дым... Очень скоро огонь противника стих, а из верхнего окна колокольни свесился белый флаг.
С конце января сорок пятого года, когда мы преодолели германскую границу, повсюду видим белые флаги. Подавишь очередной узел сопротивления, возьмешь его штурмом и тут же все «сдаются на милость победителей». В Берлине сдаются гарнизоны бункеров, сдаются учреждения, сдаются нам дома, сдаются кирхи, сдаются отдельные квартиры и окна! Все сдаются. Оглядываешь уже занятую нами улицу — из окон свисают сплошные белые флаги. Они разной величины: от носового платка до полотнищ, сшитых из дюжины простыней. Сдаются и жители — женщины, дети, старики, старухи: на рукавах и на шляпах — белые повязки, хотя мы этого ни от кого не требуем... Смотришь на них и думаешь: кто же это хотел завоевать весь мир? Кто разрушил наши города и села, уничтожил миллионы людей? Кое-кто — улавливаешь боковым зрением — изредка бросает на тебя и ненавидящий взгляд, но когда он перед тобой и смотрит в лицо, то неизменно внимателен и угодлив... Только и слышишь «Хитлер капут», «Хитлер капут, капут!», «Ферфлюхте наци!»
Даже молодежь, она тоже. «Абер, Бефелль!». «Но, Приказ!!!» — так они объясняют свою покорность.
Выбросили белый флаг из собора, значит, сдаются. Флаг какой-то бесформенный, на нем поблескивают позументы. Подойдя ближе, мы поняли: это разодранное белое духовное одеяние — риза, или сутана... Ну что ж, мы не формалисты, примем и такую капитуляцию!
Когда я подъехал, автоматчики уже выводили пленных фашистов. К моему удивлению, довольно большой гарнизон, оборонявший собор, составляли почему-то офицеры и младшие командиры в авиационной форме. Серые френчи, желтые петлицы с птичками, сорочки, галстуки.
……………………………………………………………………………………………….
Улицу перегородил широкий барьер, сложенный из неошкуренных сосновых бревен на высоту четыре-пять метров. Кое-где бревна были разворочены взрывами снарядов. В этих местах торчали янтарные щепки, оттуда просыпался на мостовую песок.
У основания баррикады жуками возились два бронетягача, пытались растащить и разбить бревна. Вокруг тягачей и саперов рвались мины. Осколки хлопали по броне.
— Надо было очистить проход.
— Пробовали. Завалено — не растащить. Надо таранить. А бронетягачилегковаты. Один уже от удара повредил трансмиссию. Нет, тут без «Фрица» не обойтись.
— Хорошо, Юра, — приказал я адъютанту, — давай сюда «Фрица».
— По рации вызвать? Или самому сбегать?
— Беги! Так надежнее. Увидишь там подполковника Макарова, пусть сам прибудет сюда.
Не первую баррикаду встречаем в Берлине, но такой мощной еще не было! Хотя устройство их типовое.
Представьте две высокие бревенчатые стены, установленные поперек улицы в шести метрах одна от другой, пространство между ними забучено камнем и мешками песка. Посредине баррикады устроен узкий проход, рассчитанный на одну автомашину, как правило, перекрытый при нашем подходе громадными металлическими ежами из рельсов и заваленный тоже камнем, мешками.
Баррикады прикрывали самые важные участки обороны и были надежно прикрыты артиллерийским и пулеметным огнем. На некотором удалении от баррикады на уровне полуметра над мостовой были установлены хорошо замаскированные танковые башни, обычно от «Пантер». Они простреливали всю баррикаду, держали под боем проход, а поразить их было очень трудно.
...Минометный обстрел и огонь пулеметов все не давали саперам работать, и тягачи пока не смогли даже ежи растащить.
— Пробовали снарядами, — угрюмо проговорил Липаткин. — Ничего!
А снаряды, кстати, надо было беречь, впереди — бой, до ночи еще не близко.
Из-за угла, дымя выхлопами, выползала пятнистая туша «Фердинанда». На бортах его было большими русскими буквами написано «ФРИЦ» и нарисованы наши звезды. Вместо пушки торчал обрубок. Вид «Фердинанда» без длинной пушки был какой-то жалкий.
Это еще в начале боев за Берлин, в районе Трептов, мы захватили у: немцев исправную самоходку. Хотели ее сжечь. Но механик-водитель старший техник-лейтенант Вася Одерихин вдруг предложил:
— Пусть этот Фриц поработает на нас! Пушку у него оторвать, пускай баррикады растаскивает. Все же 70 тонн...
— А где ваш «ИС», Одерихин?
— Подбили... Через сутки будет готов. Разрешите, попробую?
И Одерихин полез в «Фердинанд».
Потом саперы «укоротили» орудийный ствол, и начал «Фердинанд» стаскивать баррикады, проламывать, где требовалось, стены домов. Весил он 67 тонн, броня надежная... А управлял им пока Вася Одерихин.
— Ну-ка, Вася, — я показал на проход в баррикаде, — попробуй пробить! Как думаешь?
— Будет сделано. Он у меня молодец! Правда, Фриц? — Одерихин хлопнул самоходку по броне. — Ну, пошли! — Спустя минуту его голова появилась снова. — Разойдитесь все.
Я сдам назад для разгону.
«Фриц» заурчал, попятился. Потом остановился и вот — рванулся баррикаду. Раздался сильный удар, посыпались щепки, заскрежетали раздавливаемые ежи, поднялось облако пыли... И снова разгон — удар, разгон — удар. После четвертого таранного удара «Фриц» пробил в баррикаде брешь на месте прохода. На той стороне баррикады послышались крики, команды немцев, захаркали счетверенные «Эрликоны», загавкали минометы.
Как только «Фриц» выполз назад, в пролом бросились автоматчики, а за ними танки капитана Липаткина. Скоро бой грохотал уже позади баррикады.
Я поискал глазами свой танк. Он должен подойти.
— Мы здесь! — Командир танка старший лейтенант Комолых уже тут как тут. — Когда это мы отставали?
— Разве я на вас обижаюсь! Где танк?
— Я его задом в витрину загнал. А то еще какой фаустник влепит гранату!
— Сделаем так. Мы пройдем вперед, а ты, Комолых, проведи за нами танк. Проход узкий. Наводчик и башнер, если нужно, прикроют нас огнём. А сядем в машину на той стороне.
Командир танка и механик-водитель старший техник-лейтенант Корецкий осмотрели проход в баррикаде. Комолых сказал мне:
— Все понятно, можно двигаться. И все-таки, товарищ гвардии подполковник, я бы посоветовал оперативной группе не идти впереди танка. Мало ли что...
Что-то в голосе старшего лейтенанта меня удивило. Из-под низко надвинутого танкошлема тревожно блеснули его глаза. Он будто ждал чего-то неотвратимого.
Но надо было быстрее проскочить на северную сторону баррикады, руководить боем полка.
Проход был очень узкий, танку двигаться не просто. Комолых спрыгнул с брони и пошел вперед, указывая механику-водителю Корецкому направление. Я со своей оперативной группой был впереди еще в нескольких метрах.
Тут уже прошли и наши автоматчики и танки Липаткина, противника близко не должно быть. Я шагал рядом с подполковником Макаровым, следом за нами двигались остальные, а дальше — Комолых. Он сигнализировал жестами механику-водителю, и тот медленно, осторожно преодолевал баррикаду. Тихо и, казалось, добродушно урчал танковый дизель.
— Товарищ гвардии подполковник, идите чуть дальше от танка! — Кричал Комолых. — Как бы пушкой при качке не задело!
Я оглянулся, увидел нависший набалдашник дульного тормоза. Пушка «ИС» длинная, далеко выпирает вперед, а дорога неровная, танк сильно «клюет», и если при очередном «клевке» ударит пушкой!..
— Прибавить шаг! — скомандовал я.
И в это же время сзади раздался взрыв. Воздушная волна сбила нас с ног, шмякнула о землю.
Вначале я подумал, что это выстрелил наш танк... «С ума они там сошли?» — мелькнуло в голове. Но сразу не разберешь, что к чему. В дыму и пыли вокруг ничего не видно.
— Это немцы! — крикнул Макаров, схватил меня за ремень и с силой дернул вперед. — Еще летит!
Из окна ближнего дома вылетело пламя, грушевидная граната, «Фауст-панцера» ударилась о брусчатку мостовой, обдав нас удушливой вонью.
Мы с Макаровым забежали в подъезд, осмотрелись. Оба целы, вокруг — никого. А на втором этаже в этом даме звучат немецкие команды.
— Немцы! Назад!
Мы выскочили из подъезда, сзади застрекотал автомат, рядом просвистели пули.
...Комолых был еще жив. Он лежал на спине в луже крови, живот разорван огромной раной. Щеки старшего лейтенанта ввалились, курносый нос заострился и стал еще меньше, неестественно ярко белели зубы. Руками Комолых что-то быстро отмахивал от побелевшего лица. Жизнь оставляла его... Вокруг стонали другие раненые офицеры и солдаты, лежали убитые.
Танк чуть откатился назад, из спаренного пулемета он бил по окнам, откуда стреляли немцы.
Я опустился на колени, приподнял голову Комолых. Он открыл глаза, взгляд его на мгновение прояснился, выкатилось несколько слезинок. Раненый порывался что-то оказать. Но — не успел...
— Давай танк — вперед! — крикнул я адъютанту. — Гельфонд, командуй машиной! Пусть майор Русанов пришлет санитарную машину и врача. Резерву автоматчиков — прочесать дома!
Вместе с Макаровым и подбежавшим ординарцем мы подняли тело командира танка, оттащили от прохода, и танк перевалил баррикаду.
— Ох и многих побило-о! — сказал ординарец Козуб. — Одним снарядом.
* * *
……………………………………………………………………………………………….
* * *
Сотрясая чердак, по немецким зенитчикам ударил тугой пулеметный залп.
Из «ДШК» стрелять без станков непросто, но танкисты сумели приспособиться, и пулеметы заработали дружно. Наводчики, упираясь локтями и коленями в стены, быстро свели пулевые трассы в огненный клин в одну точку на крыше бункера. Ребристые стволы «ДШК» уложили прямо на подоконники слуховых окон, удерживать их при стрельбе было тяжко, стрелять приходилось только короткими очередями, и пыль поднималась страшная. Зато наши пулеметы оказались выше немецких пушек, прицеливаться было удобно и огонь был смертельный, кинжальный, будто свинцовый смерч обрушился на площадку.
Немецкие зенитчики в это время вели огонь по наземным целям, стволы орудий были направлены вниз. Сперва они не поняли, в чем дело, замерли на своих местах. Но вот прозвучали гортанные окрики офицеров. Лихорадочно завертели маховичками наводчики. Обнаружив, откуда по ним стреляют, они пытались развернуть стволы в нашу сторону, но это непросто под пулеметным огнем, и один за другим зенитчики падали.
Воспользовавшись моментом, танки рванулись вперед; с высоты чердака они походили на черных юрких жуков!
Теперь все зависело от наших пулеметов: успеют немцы развернуть зенитки и открыть огонь — нам капут... В упор расстреляют нашу чердачную «ДЗОТ». Тогда и танкам несдобровать.
И у нас и у немцев расчет сейчас на быстроту. Кто кого?!
Могучая сила — сосредоточенный огонь нескольких пулеметов в упор. Что для них триста метров! Пули проносятся шквалами, волной, и там, где прошел этот клин, ничего живого не остается.
Вижу в бинокль перекошенные лица немцев: вот здоровенный малый, подхватив снаряд, успел дослать его в пушку, и в ту же секунду пушка ударила, рявкнула. С кончика ее ствола сорвался ярко-оранжевый шар, такой аккуратный... И полетел он прямо в меня... Так мне казалось! Снаряд разорвался со страшным треском, крыша раскрылась над нашими головами, на чердаке вдруг стало светло.
Другое орудие выстрелить не успело: конус трассирующих пуль накрыл наводчика и будто оторвал его от прицела, и зенитчик, падая, резко взмахнул руками. Еще орудие и еще наводчик. Фельдфебель. Он лихорадочно крутит маховички, его лопатки под курткой шевелятся. Но вот и его настиг колючий пунктирчик, фельдфебель дернулся на сиденье и успокоился, запрокинув лицо. И руки его упали.
С крыши бункера пушки уже не стреляли. Массивные их стволы замерли, как театральная декорация на фоне полуразрушенных зданий. Одна из пушек была отмечена намалеванными на стволе шестнадцатью белыми кольцами — очевидно, по количеству сбитых самолетов. Она уткнулась в небо, словно палец мертвеца...
Пулеметы, прерывисто лаявшие с нашего чердака, — он вспорот снарядами! — затихают один за другим. Можно и осмотреться.
— Все живы, хлопцы?
Все, кто был рядом со мной, уцелели. А на некотором удалении, где разорвался немецкий снаряд, лежал у разбитого ручного пулемета молоденький солдат в пятнистом маскировочном костюме. Каска, сорванная с головы, откатилась, русые волосы рассыпались, белая шея аккуратно подбрита, видимо, незадолго до этого боя парень подстригся. Белела полоска крепких молодых зубов.
Красивый был парень...
Несколько секунд я не мог ничего сказать. Потом спросил:
— А где второй номер?
— По-видимому, разорвало. А может, взрывом сбросило с чердака...
— Всем танкистам с «ДШК» — вниз! К машинам. Второй ручной пулемет пусть остается на чердаке. Кто командир расчета?
— Гвардии сержант Чорный! — отозвался хриплый голос.
Я увидал потемневшее лицо. Взгляд острый, проницательный, и правый глаз щурится, будто сержант еще видит противника, все продолжает целиться.
— Гвардии сержант Чорный! Не узнал тебя, прости!
— Где же узнать, товарищ гвардии подполковник! И вас не признают за командира полка. Пылища... — Чорный смущенно улыбнулся. — Мне долго тут быть?
— Ты, гвардии сержант, отвечаешь за эту крышу! — Я показал рукой крышу бункера. — Чтобы ни один черт туда не проник и не открыл оттуда огонь по нашим! Понятно?
— Есть! Там еще кто-то шевелится. А ну кто стрельнет!
— За этим и смотри. Затем и остаешься! Только своих не перебей, когда выйдут на крышу.
— Ну, что вы! Все будет «зер гут».
Глаза сержанта потемнели, и крепкий подбородок выдвинулся, придав лицу упрямство и жесткость.
* * *
— Что же вы, танкисты прорыва — «краса и гордость», не можете справиться с этой каменной бабой? — спрашивает командир 35-й стрелковой дивизии Смолин, кивая на бункер, перекрывающий улицу.
Я молчу...
— Ну, где же ваш знаменитый «танковый порядок»? А?
На подначку не обижаюсь. Знаю, что комдиву достается в эти дни, и от командарма и от комкора. По собственному опыту знаю, как это бывает обидно и часто несправедливо! Тем более, если в горячке боя.
— Зенитки на крыше бункера мы подавили, это для нас было главное, и танки пошли вперед. Что ж мне теперь, остановиться и дожидаться пехотинцев?!
— Не горячись, подполковник: себе вы путь пробили, верно. Но в этом хаосе без пехоты танки твои далеко не уйдут. И ты представь, скольких солдат у меня еще срежут пулеметы из бункера; надо их ликвидировать. Помоги, брат! Сталинградцы в долгу не останутся!
— Как? Можете подсказать?
— Если бы я знал... Есть один способ: пробить стену залпами.
— Бить в одно место, — вступает в разговор командующий артиллерией дивизии.
— Несколько залпов, но все — в одну точку!
— Выводите, товарищ полковник, свою артиллерию на прямую наводку! И бейте. Вы же знаете, как у нас со снарядами!
— Это займет много времени. А танки могут ударить немедленно.
— В этом и все дело. — Смолин смотрит внимательно и серьезно. — Ну, что решил?
— Попробуем... Но чтобы пехота в подвалах не отсиживалась!
— Это мы обеспечим. — Он сильно, до боли сдавил мою руку.
* * *
Три залпа из пяти танков хлобыстнули один за одним, а бункеру хоть бы что. Он вздрагивает, как в ознобе, но все пулеметные точки живы и продолжают косить пехоту.
Лишь после четвертого залпа, когда рассеялся дым и сдуло облако пыли, в стене этой башни, в метре над землей зазияла рваная брешь!
В пролом тотчас ринулись автоматчики гвардии старшего лейтенанта Ивана Степина. Теперь участь башни предрешена. Одна за другой стихали амбразуры, гасли в них пляшущие огоньки пулеметов. Сперва внизу, потом выше, выше...
Только один боевой отсек — самый верхний — все еще жил. Оттуда хлестали длинные очереди крупнокалиберного пулемета, да коротко харкал МГ-42.
Степин по радио доложил: большая часть гарнизона бункера ушла под землю. Спрашивал, нужно ли их преследовать. Я приказал под землю не лезть, все равно их там не поймаешь; планов подземелья у меня не было.
Адъютант передал. Степин все понял.
— Хорошо. Спроси его. Юра, почему до сих пор не подавлен верхний отсек с пулеметами?
— Отвечает: вход туда перекрыт бронированными дверями. Говорит, принимает меры...
— Передай, что я перевожу свой наблюдательный пункт на крышу бункера. Пусть пошлет автоматчика встретить нас у пролома.
— Есть. Передаю!
— А теперь, Юра, тебе боевая задача. Снимай с «виллиса» пулемет «ДТ», бери запасные диски и жми на чердак, к сержанту Чорному. Мы сейчас будем на крыше бункера. Так чтобы он нас не угостил хорошей очередью из своего «дегтяря».
— Понял. А мне зачем пулемет? Вот «шмайссер».
— Останешься там с пулеметом, и, пока мы будем на бункере, ты и Чорный прикроете подходы к башне. Два пулемета — сила!
— От чего прикрыть?
— На случай, если пехота немцев пойдет от вокзалов. Понял? Чтобы мы не остались в ловушке.
— Так, может, не стоит туда НП подымать? — Младший лейтенант свел к переносице свои широкие, мохнатые брови.
— Потому и стоит. Для НП — хорошее место.
* * *
Зенитные пушки на крыше башни обслуживала орудийная прислуга из состава вермахта.. Зато, как выяснилось, в гарнизоне самого бункера были эсэсовцы из бригады «Лейбштандарт АГ» («Адольф Гитлер»). В каждом из этажей пулеметные амбразуры прорублены были с расчетом на круговую оборону. И возле всех амбразур стояли массивные железные столы, а на них на треногах пулеметы. На ворохах тускло поблескивавших стреляных гильз валялись убитые эсэсовцы. Не так уж их было много, но все в щегольском обмундировании и все рослые, молодые, красивые. Парни из личной охраны Гитлера.
— Что, старший лейтенант, никого живых нет? — спросил я Степина.
— Почему? Есть раненые, остальные ушли под землю. Раненых я приказал оттащить в нижний отсек, там они. Только одного еще не отцепили... Пойдемте, покажу.
На третьем этаже, в отсеке, обращенном амбразурой в сторону Белле-Аллиансе-плац, прислонившись к стене у покореженного пулемета, сидел рослый гауптштурмфюрер (капитан) СС. Он был ранен. Его почерневшие пальцы судорожно перебирали патронные гильзы.
— Вы что же оставили его одного? Наделает дел...
— Не наде-елает! — улыбнулся Степин. — Вы посмотрите на его левую руку! Под обшлагом!
Немец поднял руку. Мощное запястье, поросшее рыжеватой шерстью, было схвачено металлическим браслетом наручников. К стволу пулемета тянулась стальная цепочка.
— Прикован?..
Такого я еще не видал, хотя и слышал об этом, да и в газете читал.
— Яволь, господин офицер, при-ко-ван! — на ломаном русском языке ответил гауптштурмфюрер.
— Вас приковали?
— Нет... Добровольно... Каждый человек имеет слабость: он хочет жить... В нем борются два, — фашист показал два пальца, — два чувства — страх и долг. Но часто страх побеждает. И вот… — Он тряхнул зазвеневшей цепочкой.
— Степин, почему его не отцепили?
— Да никак не перерубят эту чертову цепочку!
— Ванадиевая сталь. — Немец поднял руку на уровень лица. — Очень твердая. Надо зубило... Но все равно.
— А почему спороли нарукавные нашивки СС, гауптштурмфюрер? — показал на его левый рукав, где у офицера СС бывает нашивка с названием дивизии. Вместо нее виднелась полоска невыгоревшей материи.
— Это... наказание, господин полковник. Это... незаслуженное наказание всех СС, — сказал офицер еле слышно, лицо его дернулось. — Это указание, наложенное фюрером на все СС. За то, что мы не смогли остановить русских, когда они прорвали наши позиции на Одере. Гитлер приказал: с позором спороть почетные нашивки. Он лишил нас этой привилегии.
— Всех? И высших фюреров?
— Да... — Губы эсэсовца плотно сомкнулись.
— Гауптштурмфюрер! Кто стреляет из верхнего отсека бункера? Почему не сдается?
— Это командный отсек. Дверь можно вскрыть только сваркой! Там должен быть штандартенфюрер, заместитель командующего обороной сектора «Зет».
— Ну и что?
— Он из старых борцов. Личный друг Гиммлера. — Язык офицера стал заплетаться.
— Много на нем крови... Все равно смерть.
* * *
На верхнем ярусе бункера дело не клеилось: подавить пулеметы не удавалось.
— Что будем делать? А, братцы?..
— У меня предложение. Только рискованное... — наконец сказал Степин и сдвинул каску на затылок. — От крыши до верхней амбразуры всего метра два. Предлагаю спустить на веревках двоих добровольцев, на уровень амбразур. Они закидают сбоку амбразуры дымовыми шашками. Как в кирхе. Мы их прикроем огнем с крыши и подстрахуем.
— А что?! — пыхнув трубкой, заметил капитан Тертычный. — Лучший выход из положения, ей-бо!
— Думаешь, так просто? А если из развалин стрельнут? — Я кивнул в сторону кирхи. — Эти двое будут висеть на веревках, как селедки из того анекдота!
— Надо рискнуть...
И в самом деле, других вариантов не было.
* * *
Веревок на бункере не оказалось, зато телефонного кабеля хоть отбавляй. Из него свили прочные жгуты, привязали к станинам зениток. На другом конце жгутов в двойные петли уселись взъерошенные, как воробьи, — они были без касок — два автоматчика, Пайзанский и Розенблюм. Я и сейчас будто вижу расширенные глаза обоих парней, их последнюю перед спуском затяжку махорочным дымом и как они после этой затяжки шагнули...
Что у них было в мыслях?
Я остро жалел обоих, но жалость сейчас была неуместна: никто ничего не мог изменить.
Многие автоматчики вызвались добровольно спуститься на стену, но Степин выбрал этих двоих.
Почему?
Да просто он был уверен, что и Пайзанский и Блюм выполнят столь необычную задачу. Ребята проверены во многих боях, смельчаки, сообразительные, находчивые. Головы у них ясные, глаз верный, и ловкие, гибкие солдатские руки. А тут надо действовать точно и быстро, наверняка.
И еще: оба худые, щуплые, легкие, их нетрудно и спустить и поддерживать на весу. А если будет опасность — сразу поднять наверх.
* * *
С крыши бункера, находящейся на уровне примерно четвертого этажа, как на ладони были видны обе улицы и перебегающие от укрытия к укрытию пригнувшиеся фигурки солдат, наших и противника.
— Все ли на месте, ребята? Спички, зажигалки, ножи?
— Все на месте, — спокойно говорит Пайзанский. — Я готов!
— Орднунг! (Порядок, нем.) — ерничает Блюм и хлопает себя по бокам. — Ку-ка-рре-ку!
Оба, как по команде, вздохнули и с опаской уселись на краю, свесив ноги и схватившись руками за жгуты.
— Сейчас, сейчас! — Степин прикуривает две новые длиннющие цигарки и вставляет их ребятам в зубы. — Теперь поехали!
Мы соСтепиным легли на край крыши. Командовал спуском Степин. Людей внизу почти не было: едва показывался кто-либо, под нами немелленно оживала пулеметная точка.
— Осторожно, товарищ гвардии подполковник. — Розенблюм поднял лицо, я увидал его озорные глаза. — Будем кидать гранаты, как бы взрывом не задело!
— Ты на амбразуру смотри, а не на меня.
— Яволь!
Из Тиргартен-парка вдруг засвистели мины: наблюдатели противника засекли-таки наши действия, холеры! Минометы находились в створе с нами, вспышки их выстрелов заметны при дневном свете; на фоне серого неба мы видели черные, быстро приближавшиеся тушки мин. В полете они слегка виляли. Когда траектория шла на понижение, их уже не было видно, а только взрывы рвались вблизи бункера, подымая султаны красного пламени и черного дыма. Трепаные хлопья дыма оседали в кронах деревьев. Осколки шлепали в стену бункера, к счастью, значительно ниже, чем висели наши автоматчики.
— Может, поднять вас? — крикнул Степин.
— Нет, тут не страшно. Вот если по крыше саданет!
Амбразура была совсем рядом — рукой подать. И жила. Ее пулеметы, простреливая пересекающиеся улицы, открывали огонь по любому челочку. Если человек падал и оставался недвижим, фашистские пулеметчики переносили огонь. Если же был еще жив, пулемет не останавливался, пока павший шевелится. Били наверняка, позиция для стрельбы отличная, и уже несколько наших пехотинцев, пытавшихся продвинуться вдоль улицы вперед, распластались на мостовой, настигнутые смертью.
Пайзанский и Блюм висели уже на уровне амбразур и приготовились бросать в них дымовые шашки и гранаты. Это поняли находящиеся в отсеке немцы: из раструбов амбразур выкатились две ручные гранаты. Громко щелкнув взрывателями, они полетели вниз и разорвались уже на земле.
— Быстрее! Они там еще придумают что-либо!
— Зажигай дымшашки! — скомандовал Степин и, увидав, что фитили шашек уже дымят, крикнул: — Бросай!
Автоматчики взмахнули руками; один бросал левой рукой, другой правой, обе шашки влетели в амбразуры, а оттуда сразу же огрызнулись огнем пулеметы. Пули, ударившись о кругляши дымовых шашек, отбили их: шашки вывалились из амбразур и, дымя, полетели вниз.
— Придумали-таки, сволочи! — Белые от волнения лица ребят поднялись кверху.
Пайзанский рванул ворот гимнастерки, открылся острый кадык на го худой шее.
Я услыхал взволнованный голос Тертычного с противоположной стороны крыши:
— Товарищ гвардии подполковник! От вокзала к нам двигаются самоходки и танки! Открывать огонь?
С чердака, где остались наши ручные пулеметы, по немцам ударили Чорный и Гельфонд.
— Передай начальнику штаба, — крикнул я Пете Заварзину, который устроился со своей радиостанцией за пушкой, — пока я здесь, пусть берет управление полком на себя! —и вновь повернулся к добровольцам: — Хлопцы, быстрее! Там контратака! Готовы?
Оба молча кивнули, в руках у обоих опять дымились фитили шашек.
— Внимание! Приготовиться-я... Бросай! — закричал Степин.
А над нашими головами уже свистели и чиркали пули: джиу! Джиу! Фьють! Фьють! Фьють!
Тут, на высоте, они свиристели как-то иначе, чем на земле. От этого, правда, было не легче. Мы лежали на плоскости крыши, в мертвом пространстве, где сами пули были не страшны. А вот рикошеты! Рикошетируя от металла зениток и ударяясь о крышу, пули буквально визжали. Они были очень опасны, и вот уж на крыше бункера появились первые наши раненые автоматчики.
Пайзанский и Блюм бросали шашки уже без команд. Из амбразур повалил густой дым, а сквозь него все свистели пули немцев.
— Давай гранатами! — крикнул я.
— Чи-час! — сквозь зубы пропел Блюм.
Хлопцы освоили необычный способ ведения боя, приспособились с проволочным подвескам и действовали спокойно.
— Готовы! Вместе будем кидать? — тоже сквозь зубы спросил Пайзанский.
Закувыркались вниз сорванные с гранат предохранительные кольца и скобы, защелкали запалы, точно в амбразуры полетели круглые шарики гранат Ф-1. И где-то там, в глубине, прогремели взрывы. Пулеметы еще стреляли, но было заметно, огонь их стал малоприцельным.
— Гранатами! Огонь! — От волнения Степин привстал на колено. Еще взрыв. Из амбразур вылетели языки красноватого пламени, словно из пасти дракона.
Крупнокалиберный пулемет наконец замолк! Действовал уже только МГ-42.
В отсеке кто-то кричал: голос похож на женский.
— Вроде баба там! — удивленно воскликнул Блюм.
— Бей гранатами! Глуши их, потом разберемся!
Еще несколько гранат, и МГ-42 наконец захлебывается.
— Ну, как? — поднимает голову Пайзанский. — Кажется, пулеметам капут?
— Для надежности киньте туда, что осталось!
* * *
Внизу, на земле, немцы пошли в контратаку.
Ухают пушечные выстрелы наших танков, и снаряды, вычерчивая трассерами пологие траектории, несутся навстречу вражеским самоходкам и пехоте. С крыши наземный бой виден в непривычном ракурсе. Самоходки, к примеру, как будто стоят на месте, лишь по мелькающим бликам гусениц угадываешь их движение вперед. Рядом с ними брызжут из автоматов очередями маленькие, бегущие и, отсюда кажется, безобидные автоматчики. Бинокль приближает их искаженные криком красные лица.
— Товарищ командир! — сквозь грохот слышу голос парторга. — Откроем огонь из немецких зениток! Тут у них еще снарядов навалом. Мы же их с бункера перещелкаем, как в тире!
Предложение правильное. Ну, Тертычный, ну — молодец... Командую Степину посадить к орудиям автоматчиков, кто свободен. Но прицел исправен только на одной пушке.
— Наводить через стволы!
Через минуту заухали с бункера мощные выстрелы, заревели 128-миллиметровые пушки: «Трр-ах! Ах-ах! Гуу-гуу-гу!» Показалось, что башня под нами вот-вот опрокинется.
Для контратакующих это было громом с ясного неба.
Под прикрытием огня с крыши бункера двинулись вперед и наши «иэсы». Здорово вести пушечный огонь с такой высоты. Умно придумали немцы! Только сейчас я понял, как мы правильно сделали, обезвредив эту крепость. Если бы Смолин вовремя не сумел настоять на этом, много бы полегло перед бункером сталинградцев...
Когда вражеские снаряды ударяют в стену бункера, он весь содрогается, и мы на крыше чувствуем себя не очень уютно. Но, видимо, орудиям немецких самоходок не хватает угла подъема, чтобы стрелять по самой крыше.
От прямого попадания взорвалась передняя немецкая «Ягд-пантера». Почти одновременно подожжен и «Артштурм». Бьют наши танки, стреляем с бункера мы, длинными очередями хлещут пехоту врага пулеметы Чорного и Гельфонда. Здание бункера резонирует, словно огромный контрабас. Мы уже очумели от сумасшедшего грохота.
Но вот самоходки немцев попятились и медленно уползают. За ними, словно растворилась, уползла пехота, исчезли во мгле черные фигурки солдат.
— Ушли фашисты! — Лицо Тертычного расплылось в улыбке, глаза превратились в узенькие, хитроватые щелочки. — Стрелять еще? Снаряды остались!
— Огонь, хлопцы, по Потсдамскому вокзалу, до последнего снаряда. Сделаем презент Адольфу Гитлеру
Когда Пайзанского и Блюма подняли на крышу, оба они без сил повалились на бетон. Дрожащие пальцы никак не могли скрутить цигарку, махорка так и сыпалась из рук.
— Ну что, орлы? — Степин достал папиросы.
Только что гремел бой, и вот уже тут, над бункером, тишина...
— Даже и вы закурили! — ехидно улыбнулся Степин.
Люди повернулись ко мне, молча смотрели, как я зажег папироску и неумело держу ее в пальцах.
Вдруг на крыше раздалось звонкое чириканье — воробьи появились! Сначала пара, за ними целая стайка.
* * *
……………………………………………………………………………………………….
Теперь, когда сражение охватило самый центр Берлина, зловещий гул стал еще тяжелей.
Опытное ухо по характеру такой «музыки» может определить, где идет бой, каковы его особенности и кто в нем участвует — какое оружие. Выстрелы пушек в «оркестре» боя — удары больших барабанов, разрывы — грохот и звон литавр, пулеметные очереди — барабанная дробь, а свист мин, снарядов и пуль — будто голоса духовых и струнных инструментов. Конечно, такое восприятие звуков на поле боя вырабатывается не сразу. Тот, кто впервые в бою, слышит не «музыку», а какофонию ужаса: ему кажется, что каждая пуля, каждый снаряд летят в него... Нет, не услаждали наш слух трагические мелодии трудных и невезучих боев сорок первого—сорок второго годов... Но теперь, в Берлине, — совсем другое дело! Теперь мы слышим «симфонию» боя, понимаем ее и, можно сказать, наслаждаемся ею!
* * *
……………………………………………………………………………………………….
* * *
В боях на центральных улицах Берлина мы встретились с неожиданно грозной новой опасностью, которая подстерегала атакующих на каждом шагу. Это были падающие камни и кирпичи. Большинство домов еще раньше было повреждено здесь бомбардировками. Затем, дополнительно, — артиллерией. От орудийных выстрелов, взрывов снарядов и мин, тяжелого грохота и сотрясений, причиняемых сотнями боевых машин, сверху на головы рушились кирпичи, лепнина, куски штукатурки и целые блоки зданий.
По мере продвижения к центру с его массивными, старой кладки домами наши потери от падающих обломков быстро увеличивались, иногда превышая потери от огнестрельного оружия противника. Ранения же от камней были тяжелые, подчас тяжелее, чем от осколков и пуль...
……………………………………………………………………………………………….