Тайна гибели 18-й ВДБр
Евгений Кириченко, военный журналист. Тайна гибели 18-й воздушно-десантной бригады
Эта история долгие годы была под грифом «Секретно», поскольку не вписывалась в официальную версию победного контрнаступления под Москвой. 30 декабря 1941 года на платформе Лосино-Островская взлетел на воздух эшелон №47045, который вез на фронт 18-ю воздушно-десантную бригаду. Это был единственный случай, когда фактически одним взрывом оказалось уничтожено целое воинское соединение. И не где-нибудь, а в столице СССР, где находилась ставка Верховного Главнокомандования. Не удивительно, что оставшихся в живых поспешили объявить пропавшими без вести. А погибших спрятали под могильным камнем, на котором не было ни одной фамилии. Они появились спустя несколько десятилетий, когда заговорил один из тех, кто выжил при катастрофе.
«ОДНОПРОЦЕНТНИКИ»
Мы встретились с ним в госпитале для ветеранов войны, куда Николая Антоновича привели его старые раны. Он задрал пижаму и показал следы ожогов, оставленные Лосино-Островским взрывом.
- Зажило, как на собаке, - шутит фронтовик. – А вот контузия чертова еще долго меня мучила…
Николай Антонович достает небольшой альбом, который решил подарить внучке на день совершеннолетия.
- Смотри, это наш класс, - открывает он первую страницу. – Мы перед самой войной сфотографировались, словно знали, что никогда больше не увидимся. Я на снимке в папином пиджаке и рубашке. В этом же наряде 22 июня 1941 года пошел с одноклассниками в Уральский областной театр на пьесу Горького «Семья Ковровых». Посреди спектакля на сцену вышел режиссер и объявил: «Ребята, спектакля больше не будет. Началась война».
Мы пошли в военкомат, но нам было по 17 лет, и с нами не стали даже разговаривать. Офицер объяснил – ребята, мы отмобилизовали много рабочих, а заводы не должны простаивать, и вы потребуетесь на производстве. И меня с ребятами отправили на электростанцию, где я работал до самой осени. А 15 октября во время обеденного перерыва на станцию прибегает бабушка: «Коленька, тебе повестка!..»
Вечером того же дня я должен уже быть на сборном пункте. Мама стала шить мне вещмешок, обильно орошая его слезами. Чтобы придать мешку форму, по углам сунула голыши – отполированные речные камни – из тех, что мальчишки по воде бросают, когда «блины пекут». Тетя Маруся, соседка, принесла муки, чтобы нажарить в дорогу «сдобнушек» - пирожков таких. Обуви - никакой. Принесли хорошее пальто, я взял отцовскую фуражку, а на ноги надеть нечего! Хоть в тапках езжай на войну. И тут Лешка Зотов, который знал, что мне обуться не во что, приволок свои ботинки – хорошие, крепкие. Бери, говорит, тебе они там нужнее будут.
Мы отправились всей семьей на сборный пункт, а там заливается плачем гармошка, разрывает душу...
И вот так, с гармошкой, развели их по вагонам, дали свисток и отправили в неизвестность. На каждой станции в эшелон подсаживали новых отмобилизованных – почти все они были ровесниками Николая – 1923 года рождения. Это был самый трагический год. Всех, кому «повезло» в том году родиться, после войны назовут «однопроцентниками». Потому что, по статистике, только одному проценту из них суждено было дожить до Победы…
- Был у нас, правда, парень и постарше - по фамилии Пастухов, - продолжает рассказ Николай Антонович. - Ребята, говорит, давайте гармошку купим, а то скучно ехать. Скинулись, и на одной из станций купили хорошую саратовскую двухрядку.
Однако ехали, как выяснилось, не на фронт. Вскоре эшелон остановился, и нам приказали строиться с вещами. Повели степью в большую деревню, где с одной стороны жили поволжские немцы, а с другой – русские. Немцев выселили еще в августе, их добротные дома были с закрытыми воротами и заколоченными ставнями. Нас разместили в «русской» стороне деревни, по пять человек в избе. Я и Женька Алексейчук разместились возле печки, пацаны на кроватях - Сашка Рябов, Сечкин Коля, и Анисимов.
Утром построение и - шагом марш на колхозное поле собирать колоски. На следующий день – убирать арбузы. Кроме арбузов, есть нечего. Хозяин дома был по фамилии Колобов, его из-за горба в армию не взяли. Он держал бычков, одного из которых, видимо, колхозное начальство приказало зарезать, чтобы накормить постояльцев. Ребята, говорит, кто из вас скотину забивать умеет – у меня рука не поднимается. Пришлось нам впятером бычка уложить и перерезать ему горло. Стали питаться мясом и хоть немного в себя пришли с голодухи.
В деревне была огромная церковь, забитая до отказа мешками с просом. Нам приказали просо из храма убрать под навес и сделать внутри нары, превратив таким образом церковь в некое подобие казармы. Ни инструментов, ни материалов нет. Кругом – голая степь. Пришлось идти по немецким дворам, воровать доски, топоры, гвозди. Сколотили трехэтажные нары, настелили соломы и переехали жить в храм.
И тут нам объявили, что мы теперь являемся 3-й ротой 4-го батальона 18-й воздушно-десантной бригады. Представили командира батальона лейтенанта Андреева, командира роты лейтенанта Емельянова. Командиром взвода назначили старшину Гусева – из бывших тюремных надзирателей. Он, казалось, нас ненавидел всех. У-у, говорит, одних врагов народа тут собрали!..
К этому времени «десантники» уже стоптали ботинки и изрядно пооборвались, поизносились, а надеть нечего - все еще не было ни формы, ни оружия. Зато принесли парашют для изучения. Комбат говорит - вы теперь парашютисты, вам надо учиться прыгать. Сколотили десятиметровую вышку для прыжков, подстелили внизу соломы и шелухи, чтобы ноги не поломать и давай – слева по-одному…
Вскоре ударили морозы, наступил декабрь. Мы ходили в деревню слушать радио и узнали, что под Москвой идут жестокие бои, началось контрнаступление. В Дьяковке появились люди, вышедшие из окружения. Голодные, оборванные - они лазили по огородам и выкапывали свеклу.
По мере приближения дня отправки в действующую армию, старшина Гусев стал еще пуще лютовать. У многих ребят в роте отцы были репрессированы, и старшина с этими ребятами обращался, как с врагами народа. У меня фурункулы на ногах вскочили, я встать не могу, и он меня по ногам стал бить. Ребята не выдержали и провели экстренное комсомольское собрание, на котором вынесли бывшему тюремному надзирателю смертельный приговор. Он должен был быть приведен в исполнение сразу же, как только им выдадут оружие и боеприпасы. Разумеется, суровое решение собрания не стали оформлять протоколом, но Коля Бояркин из горкома комсомола, который пошел на фронт добровольцем, не побоялся объявить об этом командиру батальона. (Однако судьба распорядилась иначе – Бояркин погиб при взрыве, а старшина Гусев остался жив - прим.авт.)
В середине декабря нас подняли и повели строем на станцию. Ни формы, ни оружия так и не выдали. По дороге мне выдали обмотки, я их замотал вокруг ног проволокой вместо ботинок, потому что идти было не в чем. Сели в теплушки и поехали с бравыми песнями до Саратова. Там навстречу - санитарный эшелон с ранеными из-под Москвы. Глядя на безногих и безруких солдат в окровавленных бинтах, мы увидели, что такое война и перестали петь.
Конец формы
Но молчание длилось недолго. Когда доехали до станции Ртищево, где нас переодели в военную форму, выдали шинели, ремни, шапки-ушанки, то настроение сразу же поднялось, мы растянули гармошку и снова стали горланить бравые песни. Эх, если бы знать тогда, что многим из нас тогда оставалось жить считанные часы. Ведь мы не то, что повоевать не успели, ни одного выстрела не сделали…
Николай Антонович переводит дыхание и замолкает почти на целую минуту. Ему тяжело об этом вспоминать, но он снова переносится в то морозное предновогоднее утро 41-го…
- 30 декабря наш эшелон остановился на платформе Лосиноостровская, - подошел Ивин к самому главному. - Еще было темно. Лязгнули какие-то железяки, откуда-то из сумрака раздалась команда: «Из вагонов не выходить!» Но было очень душно, хотелось пить, я плюнул на все и выскочил из вагона с котелком. Зачерпнул в сугробе снега, только успел поставить его на «буржуйку», чтобы растопить, залез на полку и в это время раздался жуткий удар…
Все было как в немом кино: люди бегут, что-то кричат, кругом пляшет пламя, искореженные вагоны лезут друг на друга, на мне все горит, а я ползу по шпалам, сам не зная куда. Меня спасли две женщины, они сбили пламя с моей шинели, подхватили за руки и поволокли в сторону. Я потом долго удивлялся, каким образом мне удалось выжить – ведь красноармейская книжка и комсомольский билет, которые находились в карманах гимнастерки, сгорели дотла…
Я попал в госпиталь, где меня привели в порядок, но ничего не мог сказать и ничего не слышал. Кто из наших остался в живых, кто погиб – это на долгие годы для меня стало загадкой. Из нашего вагона я помню только одного Анатолия Смирнова из Иванова, он был артистом и очень хорошо пел. Ему было 24 года. Через много лет его фамилию я увидел в списках погибших при катастрофе эшелона…
СЫН «ВРАГА НАРОДА»
- Судьба оставила меня на свете, - размышляет Николай Антонович, - потому что я должен был жить вместо репрессированного отца. Ведь я был сыном «врага народа», как мне постоянно напоминал пинками старшина Гусев.
Мой папа был из Хорватии, его мобилизовали в 1916 году в австро-венгерскую армию, но во время Брусиловского прорыва он попал в плен к русским, и после революции перешел на сторону большевиков, воевал в чапаевской дивизии, где командовал интернациональным батальоном. После гражданской войны остался в Уральске, из простой бойни организовал целый мясокомбинат. Ездил в Москву, договаривался о поставках оборудования, наладил выпуск колбас разных сортов, окороков и вскоре продукция нашего комбината стала греметь по всей республике.
Но недолго. В ночь на 11 июня 1937 года за ним пришли, предъявили ордер на арест и все, что у нас было – газеты, картины, книги, посуду, завернули в наматрасник и отнесли в машину. Больше отца мы не видели. В тот день забрали всех, кто работал на мясокомбинате – даже простых рабочих, мывших кишки для колбасного цеха. Все они в одночасье оказались членами «шпионской» организации.
Через месяц, когда я гонял с пацанами мяч во дворе, слышу крик бабушки: «Коленька, беги домой, к тебе дядя из НКВД приехал!..» Я прибежал домой, давай скорее мыть ноги в тазу, надел белую рубашку, повязал галстук, затянул его значком специальным, водрузил на голову бархатную тюбетейку и меня повезли в управление НКВД на Советской улице.
Сидит дежурный – я ему отдал пионерский салют, потом отсалютовал бюсту Ленина и Сталина. Вижу, по лестнице спускается какой-то дядя в гимнастерке и улыбается - пойдем со мной, поговорим. Заводит в кабинет и спрашивает ласково: «Скажи, Коля, у вас дома гости какие-нибудь бывали?» А я заканючил сразу – где мой папа, где мой папа? А он опять: «У вас гости какие-нибудь в доме бывали?» Я говорю – нет, никогда. И опять за свое – где мой папа…
В августе маме сообщили, что она может отнести отцу передачу в тюрьму. Она купила арбуз, банку сметаны и красивую сахарницу. Через некоторое время нам позвонили, чтобы мы пришли за сахарницей. Мама принесла ее домой в недоумении - у нас была еще надежда, что отец передаст письмо или записку – объяснит, что произошло.
Николай взял сахарницу, повертел ее в руках и увидел на боковой стенке короткую весточку от отца, нацарапанную чем-то острым. Она была адресована матери: «Береги сына». Мама прочитала ее и горько заплакала. Что случилось с отцом, Ивин узнал спустя пять лет, уже на фронте, через год после взрыва.
Его после первой перевязки отправили санитарным эшелоном в глубокий тыл, в Воткинск. Там в школе был госпиталь для тяжелораненых – их было так много, что люди лежали на полу. Там в школе он увидел Пашку Круглова, который тоже был контужен на Лосиноостровской, и к нему сразу вернулась речь. Причем, он не заговорил, а сразу запел - на всю палату. Так, что прибежали перепуганные медсестры – «Наш парашютист запел!..»
После госпиталя Ивину дали 45 суток отпуска, три килограмма изюма и буханку белого хлеба. Он приехал в Уральск, и увидел, что в отцовском доме квартируют летчики. Тут же прибежали соседи и родители тех, кто с ним был в эшелоне – им нечего не сообщили о взрыве, но и он тоже ничего не мог сказать.
Из Уральска после очередной медкомиссии Николая отправляют в Самарканд, в артиллерийскую академию на двухмесячные курсы воентехников. Оттуда - младшим лейтенантом в 185-й запасной стрелковый полк 49-й армии Западного фронта. С одной стороны - деревня Жуковка, с другой - деревня Торгуново. Между ними река Шань. На одном берегу – позиции полка, на другом – артдивизион.
- Каждый день нас строем водили в соседнюю деревню смотреть, как расстреливают изменников Родины, - вспоминает Николай Антонович. – Жуткое зрелище. Каждый день по три, четыре, а то и по шесть человек ставили под автоматы. Кого за попытку самострела, кого за попытку дезертировать…
Через три недели ежедневных расстрелов его наконец отпускают на передовую. Он едва приложил руку к пилотке, представляясь командиру батареи, как сразу стал участником ЧП – немцы чуть поджали наших и расчет бросил орудие на нейтральной полосе, где оно было на прямой наводке. Младший лейтенант Ивин, которому не было еще и 18 лет, вызвался выкатить пушку при условии, если его прикроют огнем. Немцы навешали «фонарей» в небе, но было поздно. Ивину удалось выдернуть орудие у них фактически из-под самого носа.
Через некоторое время – новая напасть. Гаубицы были старые, и при выстреле иногда выбивало гильзу, а снаряд оставался в стволе. По положению командир орудия должен был банником выбить снаряд из ствола, который следовало поймать в руки – иначе он мог взорваться. Рисковать желающих не было. И тогда Ивин вызвался выбивать снаряды из орудий и смог таким образом обезвредить несколько пушек. Комбат приказал представить Ивина к ордену, но об этом тут же узнали в контрразведке. Капитан СМЕРШа по фамилии Спектор пришел к комиссару и попросил собрать артиллеристов.
Когда батарея построилась, комиссар достал из планшета бумагу и стал читать: «Товарищи красноармейцы! Нам пришла депеша. Младший лейтенант Ивин, выйти из строя. Его отец – враг народа. Расстрелян 10 октября 1937 года. Просят обратить внимание на сына врага народа…»
По лицу Ивина потекли слезы. Так он впервые узнал, что его отец был расстрелян еще пять лет назад, вскоре после того, как передал домой мамину сахарницу…
Неизвестно, чем бы все это кончилось, но внезапно появившийся командир дивизиона взял инициативу в свои руки:
- Дивизион, слушай мою команду! Танки противника справа! Орудия – к бою!..
Артиллеристы разбежались по позициям, и только младший лейтенант Ивин стоял, размазывая слезы по лицу. Командир дивизиона подозвал комбатов и объявил:
- Если еще Спектор появится в расположении дивизиона, разрешаю вам немедленно его арестовать!..
- А ты вытри сопли, - обратился он к Ивину, - и иди в блиндаж. Ты хорошо воюешь, и не слушай никого! Тоже мне, придумали – враг народа!
Однако капитану СМЕРШа удастся потом отыграться на лейтенанте Ивине. Он был единственным из дивизии, который напишет в его наградном листе, что «детей врагов народа представлять к ордену не положено». К тому времени Николай Ивин в составе расчета подбил несколько вражеских танков и захватил в плен гитлеровского офицера. Его подчиненным привинтили на грудь по ордену «Красной звезды», а командиру только пожали руку. Ведь он – сын врага народа.
Николай Антонович тяжело вздыхает. История с наградами не самая печальная. Гораздо страшнее – атмосфера лжи, к которой он, как фронтовик, не мог привыкнуть.
- Уже после войны, в 1959 году, когда началась хрущевская «оттепель», мы получили письмо из районного загса, в котором сообщалось, что Ивин Антон Матвеевич умер от гепатита в 1949 году. У них не было мужества сообщить нам правду, представляете?
Только в конце 80-х он получил письмо от Уральского управления КГБ СССР, в котором сообщалось, что на самом деле произошло с отцом. После этого Ивин отправился в Уральск искать отцовскую могилу. Начальник областного управления КГБ на его вопрос пожал плечами – дескать, нам это неизвестно. Потом достал из стола мундштук и протянул Ивину.
- Я этот костяной мундштук сразу узнал – он принадлежал папиному другу, с которым они вместе служили - Ивану Солодилову, - делится пережитым Николай Антонович.
- Дядя Ваня жил рядом с нами и они вечерами с папой частенько курили на лавочке у дома. Его ведь тоже арестовали в тридцать седьмом. И все, что от него тогда осталось, это костяной мундштук с инициалами: «И.С.»
- Где Вы его взяли? – спросил он у кагэбэшного начальника.
- Мы его нашли при строительстве моста через Урал…- сказал генерал и отвел глаза в сторону. Это означало, что именно в этом месте могла оказаться братская могила тех, кто проходил по «делу итальянских шпионов» - в том числе и бывшего чапаевского командира Антона Ивина. Теперь там стоял мост.
- Он мне разрешил ознакомиться с отцовским делом при условии, что я не буду делать выписок. В деле оказались донесения подсадного агента, который аккуратным почерком писал: «Сегодня принесли Ивина на носилках, окровавленного, который все время шептал: «Они за все ответят, за все ответят…» и потерял сознание». В конце дела – дата приведения в исполнение приговора – 10 октября 1937 года. Где он был расстрелян и похоронен – ни слова…
ПОТРЕБОВАТЬ ОБЪЯСНЕНИЯ – С КОГО?
Спустя годы судьба вернула Ивина на то место, где когда-то был взорван эшелон с его бригадой. В год смерти Сталина они с женой переехали к родственникам в Подмосковье, где ему в школе дали место историка. Теперь это давно уже Бабушкинский район города Москвы.
И вот однажды, в день рождения своего приятеля, они отправились прогуляться в парке, где наткнулись на огромную братскую могилу с обелиском под красной звездой. Подозвали прохожего – оказалось – кладбищенский сторож. Спросили – не знаешь, кто тут лежит? А он говорит – вроде летчики. У них петлички голубые были. В сорок первом, за день до нового года их эшелон взорвали на Лосиноостровской. Такой силы был взрыв, что цистерны до Ярославского шоссе по воздуху летели. По всей округе тела были разбросаны. Три дня мы не работали, все копали здесь ров, складывали туда то руки, то ноги. Ни одного целого не было…
Ивина тогда словно током ударило – перед глазами вспыхнуло пламя и он вспомнил себя, охваченного огнем и ползущего по окровавленным шпалам.
- Ваня, - повернулся он к другу, - да ведь это же мои ребята здесь лежат. Это же он про наш эшелон взорванный говорит…
У него закружилась голова, глаза наполнились слезами, и он прижался лбом к обелиску, пряча от всех нахлынувшие воспоминания. Больше он никому не рассказывал, что мог лежать в этой могиле, да судьба уберегла его…
Позже его назначили директором 37-й школы, где он преподавал историю и физкультуру. В конце декабря 1966 года, в годовщину гибели эшелона его со старшеклассниками позвали на митинг, выступая на котором, секретарь райкома партии сказал, что имена защитников Москвы, захороненных здесь, никому не известны…
- Я не выдержал и попросил слова, - вытирает глаза Николай Антонович. - Сказал, что здесь лежат бойцы 18-й воздушно-десантной бригады, которые не успели доехать до фронта и я – один из них…
Долгие годы Ивин пытался установить имена всех, кто был тогда в этом эшелоне. Выяснилось, что многие из погибших на платформе Лосиноостровской десантников так и остались пропавшими без вести. Из остатков взорванной бригады сформировали 101-й стрелковый полк 35-й гвардейской дивизии и отправили под Сталинград. Обратно никто не вернулся.
Несколько лет назад, работая в Центральном архиве Минобороны, я наткнулся на карточку одного из десантников взорванной бригады. Вверху чернилами рукой писаря было помечено – «погиб при катастрофе эшелона №47045 30.12.1941 г.» Высылать «похоронку» было некуда – адрес родственников неизвестен.
И таких «неизвестных» оказалось очень много. Когда удалось разыскать донесение о потерях 18-й воздушно-десантной бригады, в глаза бросилась размашистая резолюция какого-то генерала на титульной странице списка: «Потребовать объяснения – почему до сего времени не сообщалось. Наконец, почему получилось так, что на большинство людей нет абсолютно никаких данных, даже имени-отчества и года рождения. Объяснения потребовать к 20 мая для доклада Зам.Наркома. 1.5.42»
Объяснения требовать было не с кого. Все командование бригады лежало в братской могиле на Раевском кладбище. Без званий и фамилий. Они появились только спустя полвека. Благодаря Ивину Николаю Антоновичу – одному из взорванной бригады.
Евгений Кириченко,
военный журналист.
(Это интервью публикуется в полной авторской редакции. То, которое "гуляет" по интернету, было опубликовано со значительными сокращениями в "Труде" 21 июня 2007 года. - Прим.Ред.)
http://www.polk.ru/nashi-novosti/tajjna-gibeli-18-jj-vozdushno-desantnojj-brigady/
Списки десантников, погибших 30 декабря 1941 года во время катастрофы эшелона на платформе Лосиноостровская, мы даем на следующих страницах по донесению, отправленному командованием бригады в Центральное управление по учету безвозвратных потерь 25 апреля 1942 года. Внимательно прочитайте все фамилии - судьба многих до сих пор еще не установлена. Это редкий случай - когда есть братская могила с именами солдат, которые до сих пор считаются пропавшими без вести.
https://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=52077726&page=1
