Незабываемое
Меня везли с передовой
в санях,
запряженных ленивыми
волами,
и девушка,
совсем еще девчонка,
махала палкой:
—Цо-об! Цобе! Цобе-е!
Быки, скользя,
переставляли ноги,
на мерзлой колее
вчерашний снег
разматывался длинными
бинтами...
От станции Чертково,
где меня
пронзила разрывная —
в грудь навылет,
до госпиталя в хуторе
Кутейников,—
каких-нибудь пятнадцать
километров,—
тащились мы до вечера,
весь день.
Как холодно под толстою
дерюгой,
которою тогда меня укрыли
казачки сердобольные в
станице!
Как мало оставалось мне
тепла!
И только кровь,
стекая меж лопаток,
мне грела спину,
сердце леденя...
Ухабы выворачивали душу.
И на каком-то диком
повороте
тряхнуло так,
что почернело небо,
и показалось:
все плывет куда-то...
Наверно, я безумно закричал!
И девушка волов остановила
и наклонилась надо мною
низко,
смешная,
маленькая,
В шубе не по росту,
в каком-то вытертом,
нелепом малахае...
Она меня
своим дыханьем грела,
мне варежками руки растирала.
— Ну, дядько... Миленький...
Не умирай!..
Не умирай... Не надо!
Дядько, милый!...—
И на лицо мне
из огромных глаз
горячие срывались капли...
Не помню, сколько раз она
меня
отогревала.
И откуда сила
во мне взялась,
чтоб выполнить ее
наивную,
упрямую,
святую
и горькую мольбу—
не умирать.
Она меня
с рук на руки сдала
врачам,
чтоб целый год за жизнь мою
по лазаретам шел упорный
бой.
И долго мне мерещился ее —
в степи израненной —
молящий голос:
— Ну, дядько... Миленький...
не умирай!..
А я тогда
себя не мог увидеть,
не понимал, что за одно
мгновенье
седеют люди,
что страданья старят.
И трепетало сердце:
милый... милый...
Но почему же — дядька?
Почему?
Меня такое званье
обижало...
Тогда мне было
восемнадцать лет.
бывший рядовой 35-й
гвардейской стрелковой дивизии.