35-я гвардейская стрелковая Лозовская Краснознамённая орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизия.

В шестнадцать мальчишеских лет

 А. Вольф      ПРОЙТИ ЧЕРЕЗ ОГОНЬ. СБОРНИК РАССКАЗОВ.

Пройти через огонь

 

А. Вольф      В ШЕСТНАДЦАТЬ МАЛЬЧИШЕСКИХ ЛЕТ...

Несколько строк из дневника разведчика

1.

"ДОБИЛСЯ... ЕДУ!!!"

Это письмо десятиклассников заставило Валентина Кирилловича Ерошкина задуматься и многое вспомнить. Он встречался с ребятами недавно, всего неделю назад, и тогда ему показалось, что его рассказ не тронул их, вопросов к нему, против обыкновения, не было. И вдруг - письмо...

"Валентин Кириллович! После того как Вы ушли, мы долго делились своими мыслями, спорили. И вот решили написать Вам.

Валентин Кириллович! Вы нам сказали: "Мы выдержали все испытания потому, что до конца понимали меру ответственности перед своим народом, понимали, что решается в этой войне, и были духовно подготовлены к испытаниям..." И еще Вы сказали, что в жизни всегда есть место подвигу.

А что мы? Может ли каждый из нас сказать, что он способен на подвиг? Ведь человек познает себя только в испытаниях. Многие наши ребята считают, что и герои войны не знали, на что они способны, пока не прошли проверку боем. А сознание гражданской ответственности, о которой Вы нам говорили? Вы в шестнадцать лет стали фронтовым разведчиком, в девятнадцать - Героем Советского Союза. Могут ли ребята нашего поколения в шестнадцать лет быть духовно зрелыми людьми, познать всю меру гражданской ответственности? Нам часто говорят о Гайдаре, который в шестнадцать лет командовал полком. Но ведь теперь шестнадцатилетние полками не командуют...

Столько вопросов у нас к Вам, Валентин Кириллович, обо всем в письме не скажешь. Если у Вас есть возможность, придите снова в наш десятый "А". Очень просим об этом!".

Теперь ясно, почему ребята в тот раз не задавали вопросов, почему не получилось беседы. Им надо было подумать, разобраться в своих мыслях и чувствах. И как он не понял это сразу!

Письмо растревожило Ерошкина. Положив его на стол, он долго ходил по комнате, пытаясь унять волнение. Снова достал письмо и прочитал вслух: "Мы выдержали все испытания потому, что до конца понимали меру ответственности перед своим народом, понимали, что решается в этой войне, и были духовно подготовлены к испытаниям..."

Прочитал и подумал: "Хорошо, правильно сказал. Да только ведь сказано это сегодня, когда тебе не шестнадцать, а пятьдесят, когда ты столько испытал и пережил... А тогда, в сорок первом? Так ли ты все хорошо понимал, когда добивался отправки на фронт? Да и там, в первых боях под Ельней?... Вспомни-ка себя шестнадцатилетним!"

Валентин Кириллович подошел к книжному шкафу и достал альбом с фотографиями и документами военных лет. Однако фотографии и документы оставил в стороне, а взял хранившийся тут же тощий блокнотик в матерчатых залоснившихся корках. Этот блокнотик на фронте заменял ему дневник. Вести дневник разведчикам не разрешалось, а тут он кое-что записывал для памяти, самое важное и дорогое, разумеется, записывал так, чтобы смысл оставался понятен ему одному. Чаще всего это были отрывочные заметки, сделанные сразу после возвращения с боевого задания.

Первая запись без даты. Всего два слова: "Добился... Еду!!!"

"Когда же это записано? - стал вспоминать Валентин Кириллович.-25 июня?.. Да, после разговора с тем майором..."

На призывном пункте с Ерошкиным не стали разговаривать - "не приставай, хлопец, не до тебя!"-и тогда он пошел к самому военному комиссару. Пришлось ждать до поздней ночи, но к райвоенкому он все-таки пробился, поймал в коридоре.

- И ты на войну собрался? - спросил военком.

- Прошу направить в действующую армию, товарищ майор!

- В действующую... Сколько тебе лет-то?

- Шестнадцать, то есть уже семнадцатый...

- Не подходишь по возрасту.

- А отец! - почти с отчаянием выкрикнул Ерошкин. - Сколько лет было отцу, когда к Чапаеву ушел? Всю гражданскую...

- Отец постарше тебя был. Да и война другая.

- Вы не имеете права отказать, если я добровольцем. Я добровольно!

Военком устало поглядел в требовательные горячие глаза парнишки, подумал: "Не зря тебя в селе Валькой Чапаем кличут... Я не пошлю, так сам на фронт удерешь. Отцовский характер!"

Майор любил этого лихого паренька. Валька Чапай верховодил среди сельских ребят. Еще в седьмом классе учился, когда пошел на комбайн штурвальным, не от нужды пошел - отец у него директор крупнейшего в области совхоза, - а от жажды настоящего дела. Через год на трактор сел. Зимой учился, а летом трактористом работал. Глядя на него, почти все мальчишки-старшеклассники решили стать механизаторами. А кто в школе оборонную работу возглавил? Опять же Валька Чапай. Первое место в районе его стрелковая команда заняла. Военные игры проводят как настоящие учения, даже два "броневика" из списанных грузовиков смастерили...

- Ты в какой класс перешел, Валентин?

- В девятый.

- Кончишь десятый - в военное училище пошлем. Из тебя хороший командир выйдет. Ясно? -Майор тронул Ерошкина за плечо.- Ну, что стоишь?

- На фронт я поеду, товарищ военком!

Он сказал это с такой решительностью, что майор, направившийся было к двери своего кабинета, остановился. Поглядел на паренька, о чем-то раздумывая, и сказал:

- Рано тебе, парень, на фронт, но если уж идти... Вот что, Ерошкин, в райкоме комсомола отбирают ребят в специальную школу. Скажешь там майору, что я тебя прислал.

- Спасибо! -Ерошкин выскочил из военкомата.

...Беседуя с ним, майор все что-то вычеркивал тонким карандашиком в своей записной книжке и хмурился. Задав вопрос, косил на сидевшего сбоку Ерошкина угрюмый, какой-то недоверчивый взгляд.

- Значит, Валентин Ерошкин, ты считаешь себя готовым пройти через все? Так я тебя понял?

До этого Ерошкин ответил бы не задумываясь. А как же иначе? На любые испытания, даже на смерть!

Теперь же он медлил с ответом. И не по той причине, что стушевался перед суровым майором. Он почувствовал в его словах что-то очень большое, еще неведомое ему.

Майор долго молчал, глядя куда-то повыше головы паренька, потом спросил:

- Знаешь ли ты, что тебя ждет, Ерошкин?

- Товарищ майор, в бою я не был. Но если... Я же комсомолец! А мой отец... Он сказал, что если когда придется...

- С твоим отцом мы товарищи с восемнадцатого. В партию вместе вступали. Когда тебя еще в плане не было... Внешностью ты похож на него. А вот сердцем... Что ж, может, и сердцем похож. - Майор замолчал. Придвинул к себе анкету, час назад заполненную Ерошкиным. Постучал в раздумье пальцами по столу, вздохнул сокрушенно: - Двадцать пятого года рождения...- Опять надолго замолчал. - Молодой ты, парень, но если ты в отца... одним словом, пошлю тебя в спецшколу...

Учеба в спецшколе, к радости Валентина Ерошкина, оказалась короткой - два месяца с небольшим. Его даже не особенно огорчило то обстоятельство, что курсантов направляют на фронт, в стрелковые дивизии, а не в тыл врага со специальным заданием, как надеялись они (в школе курсанты изучали радиодело, приемы самбо, несколько раз прыгали с самолета, поэтому были уверены, что их отправят за линию фронта). Главное - скорее в бой.

В блокнотике Валентина Кирилловича несколько пометок о боях под Н. "Н" - город Ельня. Здесь Ерошкин принял боевое крещение. Сколько скрыто за этими выцветшими строчками на пожелтевшем, в клеточку листочке!

Когда Ерошкин в составе группы разведчиков прибыл в район Ельни, там шло ожесточенное сражение. Советские войска нанесли сильный контрудар по вражеской группировке, отбросили противника и изо всех сил удерживали занятый рубеж. Ерошкин оказался в знаменитой 100-й дивизии, которая все время сражалась на главном направлении и особо отличилась в боях под Ельней. Она стала первой гвардейской дивизией.

Валентин Кириллович хорошо знает, что происходило в районе Ельни, что решалось в тех жестоких упорных боях. Знает теперь... А тогда? Вот что записал он в первых числах сентября: "Прут фашисты как очумелые. Нам это на руку- скорее выпустим из них кровь. И на Берлин!" Написано это после того, как наши войска оставили Ельню, когда нависла угроза прорыва вражеских полчищ к Москве...

Прочитав эти строки, Валентин Кириллович горько усмехнулся. Он вспомнил себя в первых боях. Состояние его было сродни тому нетерпению, боевому азарту, той жажде подвига, которые испытывал в "Войне и мире" юный Петя Ростов, когда он перед схваткой с французами умолял Денисова: "Вы мне поручите что-нибудь? Пожалуйста... ради бога..." - и когда скакал на французов впереди казаков к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Да, это было именно так, хотя первый же бой Ерошкина оказался неимоверно тяжелым и долгим - с жестокими артналетами, ударами с воздуха, прорывами танков, атаками и контратаками. Этот бой, продолжавшийся почти трое суток, не погасил в нем того чувства, с которым он ехал на фронт. Наоборот, после этого боя он почувствовал себя увереннее. Теперь бы он ответил майору без секунды раздумья: я все могу, все выдержу! Ерошкин словно был рад, что появилась возможность по-настоящему проверить себя, искал случая проявить свою отвагу и храбрость. Это и побудило, видимо, сделать запись в блокноте:

"Н. ушел с ребятами на задание. Меня не включили... Все равно Н. признает меня! Добьюсь!"

Прочитав эти строки, Валентин Кириллович вздохнул: "Никитин. Борис Никитин... На тебя я во всем равнялся, на тебя хотел походить. Не обидой, а настоящим горем было для меня, когда ты не брал на задание. Будто часть самого себя я потерял с твоей смертью".

Следом еще несколько пометок. И вдруг вот это: "Деревня С. Старуха на дороге. Во всю жизнь не забуду". Опустив блокнот, Ерошкин присел к столу, задумался.

Долго-долго сидел неподвижно. И та деревенька у леса, и босоногая старуха на пыльной разбитой дороге, и ее скрипучий голос - все, все воскресло, ожило в памяти.

2.

"ДЕРЕВНЯ С. СТАРУХА НА ДОРОГЕ..."

Герой Советского Союза сержант Никитин, назначенный старшим разведгруппы, отобрал одиннадцать человек. Ерошкин оказался в их числе. Он знал, что надо выполнить особо важное задание (Никитина вызывал комдив, а раз вызывал сам комдив, то тут яснее ясного - задание особое), и не надеялся, что Никитин возьмет его. Разве он, Ерошкин, может сравниться с разведчиками, которые два года прослужили в армии и на фронте с первого дня войны? Ерошкин с благодарностью посмотрел на командира, когда тот назвал его имя.

Построив группу, Борис Никитин обвел строй командирским взглядом и сказал строгим, начальственным голосом, который никак не вязался с выражением его добродушного, улыбчивого лица:

- Вот что, парни, дело предстоит серьезное. Личный приказ командира дивизии. Ясно?

Он говорил, прохаживаясь вдоль строя, явно подражая своему строгому командиру роты, но из этого ничего не получалось - в ясных глазах сержанта не переставала светиться добрая, хитроватая улыбка.

Этот франтоватый, с молодецкой выправкой сержант, в новеньких желтых ремнях, со звездой Героя Советского Союза и двумя орденами был кумиром Ерошкина,

Ерошкин ни разу не видел Бориса Никитина угрюмым или даже просто уставшим. Непрерывные тяжелые бои, солдаты вконец измучены, а Никитин весело поблескивает своими ясными глазами. Все, мол, будет хорошо, ребята, выше голову!

Никто не определил бы, сколько лет Никитину. Глаза мальчишеские, а голова седая, на висках белее снега. "На финской морозом обожгло,- смеется Никитин.- Мороз там шибко сильный был..."

Сержант Никитин говорил о задании как о деле обычном:

- На Десне немцы мост на понтонах поставили, тяжелую технику и резервы по нему перебрасывают. Надо этот мост разворотить. А на обратном пути поглядим, куда фашисты технику стягивают.

Через передний край немцев группа прошла, как только стемнело, с таким расчетом, чтобы в запасе была вся ночь. Двигались разведчики полем и перелесками, но все время держались ближе к дороге (не раз до них долетали голоса немецких солдат), иначе могли не успеть до рассвета выйти к реке. Никитин рассчитал верно: заря только-только начала заниматься, когда впереди, в низине, тускло блеснула Десна, подернутая белесой дымкой.

Ерошкин не знал плана Никитина, как тот решил подобраться к мосту и заложить взрывчатку. Скорее всего, никакого определенного плана у Никитина не было. Он часто говорил: "Нечего раньше времени башку ломать, обстановка покажет, как действовать".

Справа посвечивали неясные, размытые фиолетовые пятна. Вглядевшись в эти медленно двигавшиеся пятна, Никитин уверенно сказал:

- Мост. Машины по мосту идут.

Ерошкин ничего не разглядел в плотной белесой дымке, но скоро уловил шум моторов. Через несколько минут послышались всплески. "Понтоны...". Мост, все еще невидимый в предрассветной мгле, был рядом. Разведчики, шагавшие опушкой леса, повернули к реке. Им надо было пересечь широкое поле и проселочную дорогу, затем спуститься к реке и, прикрываясь обрывистым берегом, подобраться к мосту. Однако произошло непредвиденное: на проселке разведчики лоб в лоб столкнулись с немцами. Впереди группы шли Ерошкин и его товарищ по спецшколе и земляк Михаил Злобин. Они оба заметили у дороги черное пятно, но и подумать не могли, что это стоит бронетранспортер, приняли его за одинокий раскидистый куст ивы. Ерошкин еще подумал: "Тут можно укрыться, когда отходить начнем..." Видимо, с бронетранспортером что-то случилось, водитель ушел, скорее всего, на переправу, а сидевшие по бортам машины солдаты спали. Часовой стоял у самого бронетранспортера, слился с ним, так что разведчики видеть его не могли. Наших солдат, пересекавших открытое поле, он, конечно, видел, но принял их за своих, иначе бы сразу поднял тревогу. Он окликнул их, когда те были в десяти шагах от бронетранспортера.

Ерошкин в ответ полоснул из автомата, и тут поднялась суматошная стрельба. Разведчики быстро отскочили - ввязываться в бой не входило в их задачу, - но и после того, как они скрылись в роще, стрельба долго не затихала.

В схватке группа не понесла потерь, но время было упущено: начало светать. Да и попробуй теперь сунуться к мосту после такого переполоха...

Однако об отступлении, об отказе от операции и мысли не могло быть. Разведчики рощей, а потом полем ржи отошли подальше от моста, по одному проскочили дорогу и, достигнув берега, по песчаному откосу скатились к воде. Невдалеке темнели заросли кустарника. Никитин сразу догадался, что это овраг, спускающийся к реке, и приказал двинуться туда.

Солнце еще не взошло, но уже настолько посветлело, что мост стал виден, можно было даже различить контуры сигарообразных железных понтонов, на которых он стоял. Ерошкин разглядел и их. и танки, ждавшие своей очереди у переправы. Через равные промежутки на том берегу вспыхивал фонарик, и на мост вползал очередной артиллерийский тягач.

Ерошкин глядел на мост, на медленно двигавшиеся по нему тягачи с пушками, на коробки танков, темневшие на песчаном берегу у переправы, и в полной растерянности думал: "Не подобраться к мосту, никак..."

Кто-то проговорил негромко:

- Лодку бы надо, командир. На лодке подплыть.

- Не подходит, - так же негромко ответил Никитин.

Он неотрывно глядел на мост, трогая пальцами распухшую ободранную скулу, - зацепило, должно быть, сучком.

- Решение будет такое: сделаем небольшой плотик из сушняка, а на него заряд тола и мину. К чеке мины прикрепим палку подлиннее. Так, все правильно!

У разведчиков нашлась крепкая тонкая веревка (Никитин хоть и говорил, что нечего раньше времени "башку ломать", но все нужное было взято), так что соорудить плотик оказалось делом несложным. Не прошло и получаса, как плотик со взрывчаткой был спущен на воду и один из разведчиков, Михаил Злобин, поплыл за ним, осторожно подталкивая к середине реки, на стрежень. Пустив плотик по течению, повернул назад.

Никто не услышал, как Злобин вышел на берегу - с таким напряжением разведчики следили за плотиком, подхваченным несильным течением. Уже посветлело так, что даже в белесой дымке, стелившейся над рекой, был хорошо виден медленно удалявшийся черный комок, течение слегка покачивало и кружило его.

- Как бы в сторону н-не п-прибило, - встревожено сказал Миша Злобин, стуча от холода зубами. - К острову т-течение...

Никто ему не ответил, но уже было ясно, что плотик несет к острову. И если до этого казалось, что черный комок едва движется, то теперь расстояние между ним и узким песчаным островом сокращалось с большой быстротой.

Ерошкин почувствовал, как по коже у него идет холод. Пальцы рук заледенели. "Сейчас шарахнет!.."

Взрыва, к счастью, не произошло. Плотик сел на голую песчаную отмель, он был хорошо виден на белом песке; прикрепленная к чеке мины палка торчала в воздухе.

Никитин шумно вздохнул и спросил безразличным голосом, словно речь шла о пустяке:

- Кто поплывет?

- Я! - торопливо ответил Ерошкин и шагнул в воду.

- Я лучше его плаваю, сержант, - сказал Миша Злобин. - Да и согреться надо, в воде теплей...

- Давайте на пару! Ждем тут!

Отдав товарищам оружие, они вошли в воду, огляделись. Где-то недалеко гудели машины, но берёг был пустынным. Не сказав друг другу ни слова, поплыли. Реку пересекали напрямик. Ни одного взмаха руками, над водой только русые, стриженные под машинку головы.

Поравнявшись с островом - от противоположного берега его отделяла лишь узкая протока, - поплыли по течению. Дымка приподнялась и поредела, на воде и песчаных отмелях заалели отсветы занявшейся зари Ерошкин глянул в сторону моста. До него оставалась сотня метров, теперь были хорошо видны не только тягачи и орудия, но и солдаты, шагавшие за ними "Заметят, подлюги..." - подумал Ерошкин, и ему вдруг стало страшно. Но он лишь на секунду глянул в сторону моста - тотчас снова вцепился глазами в черный комок на светлой песчаной отмели и больше уже не отрывал от него взгляда. И плыл все быстрее, не чувствуя занемевших рук.

До плотика со взрывчаткой уже не более пяти-шести метров. Мелкая волна (с севера подул холодный низовой ветер) пошевеливает его, повертывая то влево, то вправо, но с песка не сбивает. Ерошкин, достав дно руками, уперся кулаками в твердый песок, чтобы прыгнуть к плотику, и вдруг замер, застыл в оцепенении. Рядом с плотиком торчала косматая коряга. Черная суковатая палка, прикрепленная к взрывателю, ходила возле нее. Чуть сильнее качнет и высоко поднятая палка заденет корягу...

- Тихо! - хрипло, сдавленным голосом прошептал Ерошкин, почувствовав за спиной шумное дыхание товарища. - Я один!

Он осторожно отступил назад, немного взял в сторону, чтобы не усилить волну, и пулей выскочил на берег. Упав грудью на жесткий, до блеска отполированный водою песок, пополз к черному комку. А плотик раскачивается все сильнее, прикрученная к взрывателю мины палка вот-вот коснется коряги... Теперь уже не до того, чтобы думать об осторожности, заметят тебя гитлеровцы или нет. Ерошкин, не отрывая глаз от качающейся палки, вскочил, кинулся к плотику. Упал рядом, задыхаясь от напряжения, протянул руку и тихонько столкнул плотик в веду. Столкнул и поплыл за ним, подталкивая к середине реки.

- Назад, Валентин! - долетел приглушенный голос Злобина. - Отходим!

Ерошкин не оглянулся, продолжал плыть, подталкивая плотик с взрывчаткой. Но вот он почувствовал быстрину- плотик крутнуло, подхватило.

- Назад! - снова долетел голос Михаила Злобина.

Ерошкин оглянулся на мост. "Теперь будет порядок!"

Он толкнул плотик, направляя его на середину моста, и изо всех сил поплыл наискось, забирая против течения к восточному берегу, где осталась разведгруппа.

Взрыв раздался, когда Ерошкин и Злобин были в нескольких метрах от берега. Рвануло так, что по ним хлестнула поднявшаяся волна, с крутого берега посыпался комьями песок. И тут же - еще не успело замолкнуть эхо взрыва - поднялась стрельба. Едва ли немцы видели Ерошкина и Злобина, подплывших к берегу, - сумрак еще полностью не рассеялся; однако в том месте, где оказались разведчики, вода закипела от пуль, а берег покрылся острыми серыми фонтанчиками. Ерошкин и Злобин кинулись вдоль берега. По пояс в воде, проваливаясь в ямы и натыкаясь на коряги, они бежали, пока Злобина не ранило в руку. Теперь он двигался через силу, часто падал, и Ерошкину приходилось останавливаться, чтобы помочь товарищу. Злобин отталкивал его:

- Я сам... пробивайся!

Вдруг где-то совсем рядом затрещали автоматы, и Злобина ранило опять - в ногу. Он ухватился за корни дерева, торчащие из песка, но не удержался, рухнул навзничь. Ерошкин рывком поднял его.

- Обопрись! Наши рядом... Давай!

Ерошкин тоже выбился из сил, даже в груди стало больно. А Михаил не мог больше держаться на ногах. Ерошкин подхватил его под мышки, потащил за собой по воде.

Он уже видел кустарник, за которым укрылись разведчики. Кустарник сверкал выстрелами: разведчики прикрывали огнем своих товарищей.

Раньше чем он добрался до своих, двое ринулись ему навстречу, подхватили раненого Злобина, скрылись с ним в кустах. За ними прыгнул в спасительные заросли и Ерошкин.

Отстреливаясь, разведчики проскочили неширокий луг и углубились в лес. Потом отошли вверх по реке, километров на пять, и укрылись в глухой лощине. Ерошкин недоумевал: почему группа не идет к фронту? Но вопросов, как и другие разведчики, не задавал. Если Никитин остановился в этой лощине, значит, на то есть причина. Только когда начало смеркаться, командир объявил:

- Надо идти к мосту. Поглядим, ладно ли сработано. А то доложим комдиву, что моста нету, а его успели восстановить...

Вышли к мосту с севера, теперь он был от них не ниже, а выше по течению. Притихшая река мирно серебрилась под луной. Гладь реки была чистой, только у берега чернело уцелевшее звено моста, да у острова, на отмели, громоздились какие-то обломки.

На той стороне гудели моторы. Огней не было видно, но гул машин слышался явственно, угадывалось движение. Никитин, всмотревшись в противоположный берег, определил:

- Понтоны, видать, подвозят. Скоро не восстановят... Теперь можно докладывать комдиву.

Но на обратном пути разведчикам решительно не везло. Они трижды наталкивались на врага, последний раз - уже у самого переднего края, и вынуждены были отходить, петлять среди болот. Тем временем наши войска отступили на новый оборонительный рубеж. Когда на четвертые сутки группа вышла к селу, откуда уходила на задание, там уже находились немцы.

Разведчики были настолько измучены и обессилены голодом, что не оставалось ничего другого, как отойти в ближайший лес на отдых. Скоро начало темнеть, и Никитин отправил трех разведчиков за продовольствием. Старшему, Ерошкину, он наказал:

- В Сосновку идите. От шоссе она далеко, может, и нет там фрицев. Только осмотрись хорошенько. Если увидишь в селе немцев, не заходи, на хутор подайся - прямо по-над речкой...

От леса Сосновку отделяла речушка, единственная улица шла сразу за ней, вытянувшись по открытому взгорью. Возле деревянного моста стоял часовой. В лесу уже было темно, и в пяти шагах ничего не разглядеть, а здесь сумрак еще не загустел, и за селом, на куполе церквушки, одиноко стоявшей на гребне взгорья, светился слабый отблеск затухающей зари.

Часовой был от разведчиков не далее чем в пятидесяти метрах. Ерошкин даже разглядел его лицо под тяжелой квадратной каской. Рядом на обочине приглушенно тарахтел мотоцикл. В коляске с турельным пулеметом сидел солдат, другой солдат возился у заднего колеса, постукивая железякой. Ерошкин поглядел на солдат и начал неторопливо осматривать деревню. Дома стояли редко, улица хорошо просматривалась. Деревня будто вымерла, никакого движения, ни одного огонька. Возле дома под цинковой крышей, недалеко от моста, стояли три крытых автофургона и несколько повозок, но и здесь людей не было видно, - на минуту показался немецкий солдат, вытащил что-то из кабины грузовика и тотчас скрылся в доме. Убедившись, что в остальных домах гитлеровцев нет, Ерошкин решил войти в село. Конечно, было бы безопаснее отправиться за продовольствием на хутор, но до него добрых три километра, а разведчики уже вторые сутки без еды. Выбрав хату на отшибе в конце села, разведчики пошли к ней опушкой леса, но тут неожиданно на проселке, выходившем из леса к мосту, показалась толпа. Это были беженцы. Они едва брели, толкая перед собой детские коляски и тачки с домашним скарбом. Даже не видя лиц этих людей, можно было почувствовать, как измучены они. Толпа брела молча, слышался только слабый, похожий на стон плач ребенка.

Ерошкин глянул на толпу, приближавшуюся к мосту, на часового солдата и велел товарищам остановиться. Он почувствовал, что сейчас произойдет страшное, почувствовал по каменной неподвижности солдата, который все так же стоял посредине дороги, стоял, как хозяин, будто врос своими толстыми ножищами в землю. Ерошкин схватился за автомат. В эту минуту он действовал безотчетно, не думая о том, что произойдет после. Но прежде чем Ерошкин открыл огонь, загремела очередь: немец ударил по толпе. Передние упали на дорогу, остальные в ужасе, спотыкаясь о тачки и коляски, бросились назад, к лесу. Но в ту же секунду опять ударила очередь, теперь уже не автоматная, а пулеметная: открыл огонь солдат, сидевший в коляске мотоцикла. Он прошил дорогу плотным веером пуль и громко захохотал. Автоматчик же продолжал стоять не шелохнувшись, как чугунный монумент. Глядел не на убитых, а куда-то выше. Ерошкин вскинул автомат, но товарищ вовремя схватил его за плечо. Ввязываться в бой они не имели права, да и диски их автоматов были наполовину пусты.

- Идем, - сказал товарищ, не выпускавший плеча Ерошкина, но тот продолжал стоять в оцепенении. Его бил озноб.

Ерошкин видел пожарища, руины, кровь, гибель товарищей под снарядами и бомбами, но ничто не потрясло его так, как этот спокойный расстрел безоружных, измученных людей, женщин и ребятишек, и этот самодовольный хохот после того, как упали убитые.

Наверное, только там, в этом селе С, как помечена в блокноте Сосновка, Ерошкин по-настоящему понял, что такое фашизм, какая судьба ждет наш народ, если немцы осилят в этой войне.

Даже теперь, спустя столько лет, Ерошкин с поразительной отчетливостью видел этого немецкого автоматчика на дороге у моста. Глядел в раскрытый блокнот, а видел спокойное, каменное лицо немца под квадратной каской. Тогда стоял полумрак, вечер переходил в ночь, Ерошкин не мог различить черт лица. Но удивительное дело, он видел сейчас и его холодные, ничего не выражающие бесцветные глаза, и мясистые щеки в крупных веснушках. Со временем в этом образе немецкого часового у моста воплотились все немецкие автоматчики, которых Ерошкин видел на перекрестках наших улиц, захваченных фашистами. С группами армейских разведчиков его много раз забрасывали на самолетах в тыл врага. Приходилось, переодевшись в немецкую форму, средь бела дня появляться на улицах оккупированных врагом городов. На всех перекрестках, казалось ему, стоит тот самый автоматчик, которого он видел у моста в Сосновке. Стоит как хозяин, завоеватель, с презрительным равнодушием оглядывает редких прохожих. Захочет - пропустит. Захочет - застрелит.

Фашистов он и до этого ненавидел, но теперь ненависть стала другой - будто огнем сердце обожгло. И все-таки не эта ненависть сделала из шестнадцатилетнего парнишки солдата, разведчика, ставшего гордостью знаменитой первой гвардейской дивизии и всего фронта. Да, он вспомнил сейчас деревню С, вспомнил, что произошло у моста, и перед ним возникло каменное лицо немецкого автоматчика. Но это - только на минуту.

"Старуха на дороге..." - прочитав эту строчку, он с болью вздохнул, прикрыл ладонью глаза. И сразу послышался скрипучий, раздавленный голос: "Хлеба вам, хлеба... И корки черствой не дам, будьте вы прокляты!" На десять лет он стал старше после встречи с той старухой в Сосновке.

...Ерошкин и его товарищи отошли от моста на полкилометра, переправились через речку вброд и поднялись косогором к крайней хате. Перемахнув через изгородь из светлых березовых жердей, огородом вошли во двор. Ерошкин постучал в темное окно у крыльца - никто не ответил. Он толкнул дверь, но она не подалась - звякнул замок, висевший снаружи. "Ушли хозяева..."'

Разведчики решили зайти в дом напротив. Огляделись и направились было через улицу, но тут кто-то негромко окликнул:

- Мить... Митюша!

На дороге стояла женщина в белой косынке. Как случилось, что они не видели ее? Она же стояла в пяти шагах... Должно быть, спряталась за тем вон деревом у дороги, кого-то ждала. Конечно, ждала: в руках узелок.

- Свои, маманя,- только и нашелся что сказать Ерошкин.

- А Митяш? - Она подошла к ним, всматриваясь. - Солдатики, заступники наши...

- Помоги нам, мать, - сказал Ерошкин.- Хлеба хоть...

- Хлеба вам, хлеба... -произнесла она медленно, покачивая головой. - И корки черствой не дам, будьте вы прокляты! - Она застонала, прижала ладони к лицу, но вдруг рванулась к Ерошкину, до боли вцепилась пальцами в плечо. - Да что же вы делаете-то, господи! На погибель нас бросили. Христопродавцы!

- Прости нас, мать, - ответил Ерошкин и убрал с плеча ее вдруг ослабшую руку.

Разведчики, не сказав друг другу ни слова, пошли прочь из села.

- Сынки! Погодите! - негромко окликнула женщина, но они не остановились.

На третий или четвертый день после случившегося в Сосновке (разведчики уже перешли линию фронта) Борис Никитин спросил:

- Чего это ты как в воду опущенный?

Ерошкин рассказал ему о старухе.

- Ты ее помни, - с необычайной суровой задумчивостью проговорил Никитин. - Слышь, Ерошкин, помни!

Он больше не произнес ни слова.

Через час Ерошкин видел Бориса Никитина другим, его глаза опять светились веселой удалью, и весь его молодецкий вид говорил: мне все нипочем - и смерть не смерть... Но Ерошкин уже знал, что скрывается за этой дерзкой и на первый взгляд бесшабашной удалью.

Вскоре Ерошкин был ранен и самолетом отправлен в госпиталь. Как это случилось, он не помнит, очнулся на госпитальной койке. В памяти осталось только изрытое танками картофельное поле, по которому он бежал. Надо было как можно скорее пробиться к роще, в которой находился один из полков дивизии, передать приказ об отходе. Ерошкин бежал изо всех сил, не замечая ни разрывов снарядов, ни вражеских танков, обходивших рощу с другой стороны. Ноги вязли в раскисшем от долгих дождей, размолотом танками суглинке, пот и дым застилали глаза.

Его ранило в спину, но он не чувствовал ни боли, ни крови. Падал в залитые водою воронки, через силу поднимался и бежал, бежал к роще, которую уже совсем закрыло дымом.

Как он упал, кто его вынес с поля боя, как оказался в госпитале, Ерошкин не знает. Он был в таком состоянии, что профессор, делавший ему операцию, потом признался:

- Не думал, что выкарабкаешься. Каюсь! Тебе ведь, браток, полживота разворотило...

Ерошкин настолько ослаб, что не в силах был подать голос, попросить воды, а перед глазами его все стояло иссеченное морщинами лицо женщины из деревни С. Он видел это лицо (врезались в память глубокие морщины у рта) и слышал ее скрипучий, сдавленный голос: "Хлеба вам, хлеба... И корки черствой не дам, будьте вы прокляты... Христопродавцы!" Он никак не мог отогнать это видение, заглушить гневный и горестный голос.

Больше не было озорного, бесшабашного парнишки Вальки Чапая. Он стал солдатом войны, в которой решалось: жить советскому народу или не жить.

3.

"ЭЛЕВАТОР. БОЦМАН ВАСИЛИЙ. КУРЕНКОВ..."

Валентин Кириллович никак не может оторваться от блокнота. Такие чувства нахлынули, такое волнение охватило его, словно не тридцать лет назад, а вчера, вчера все это было: и мертвый свет ракет, заливавший голое, схваченное морозной коркой поле, по которому они подбираются к траншее врага, и треск пулеметных очередей, и режущий вой мин. И лица товарищей, их родные глаза, их смех, вскрики, стоны. Каждая черточка лица до пронзительной ясности....

Сколько вызвала в памяти, как взволновала душу одна лишь эта короткая запись в блокноте, сделанная в Сталинграде: "Элеватор. Боцман Василий. Куренков..."

В Сталинград Валентин Кириллович попал из госпиталя, когда битва шла еще на подступах к городу. Все дни и ночи Сталинграда, с первого и до последнего часа, он был в боях. Всего, что было в Сталинграде, вспомнить невозможно. Но элеватор он не забыл. И того отважного боцмана из морской бригады, Василия. И разведчика Виктора Куренкова, и всех ребят, которые там дрались и погибли.

Недавно Ерошкин был в Волгограде, на встрече защитников города. На здании сельскохозяйственного института увидел мемориальную доску: "Здесь в августе - сентябре 1942 года сражалась 35-я гвардейская дивизия". Это его родная дивизия. В музее боевой и трудовой славы, открытом в институте, ему показали альбом "Автографы Победы" о его товарищах - воинах 35-й гвардейской. Из этого альбома он выписал строки из воспоминаний поэта Евгения Долматовского:

"Это были в основном парни воздушно-десантных бригад, не раз участвовавшие в самых отчаянных операциях и в тылу противника, и на сложнейших участках фронта. Это на их гимнастерках с голубыми петлицами мы впервые увидели гвардейские значки... Нормой в 35-й гвардейской дивизии были бесстрашие, прямота, железная стойкость. Я думаю, что о них мало написано книг только потому, что эти парни попали на самый жестокий участок фронта и заслонили собой Сталинград, и мало осталось в живых тех, кто мог бы написать книги".

Да, солдаты 35-й гвардейской без приказа не отходили. И на том рубеже, на элеваторе, они дрались до последнего.

Их было там не более сотни: остатки стрелкового батальона, до предела измотанного в боях, горстка дивизионных разведчиков и противотанковая артиллерийская батарея, в которой уцелело всего два орудия. Правда, - и это было счастьем, - на второй день, когда они уже дрались в полном окружении, к ним неожиданно пробились матросы из морской бригады. Моряки пришли в Сталинград из-за Волги. Высадившись под огнем, с ходу пошли в атаку. Лихим, дерзким ударом опрокинули врага, рванули так, что оказались далеко в его тылу. Но ни развить, ни закрепить успех моряков не было сил. Матросы оказались отрезанными от наших войск. Двое суток они сражались в полном окружении, а потом с боем прорвались к элеватору, который, в свою очередь, тоже находился в окружении, только в другом кольце. Пробилось их человек шестьдесят, не больше. Шестьдесят из всей бригады...

Еще до того, как к элеватору прорвались моряки, и раньше, чем замкнулось кольцо окружения, к ним пробрался командир дивизии. Никто не заметил, как он проскочил сюда под бешеным огнем. Шинель генерала была обожжена и во многих местах продырявлена пулями и осколками снарядов, фуражку он потерял, голова перехвачена повязкой со свежими следами крови. Однако в лице, в глазах генерала не было ни усталости, ни смятения. Обращаясь к солдатам, сказал со спокойной твердостью:

- Перед нами поставлена задача задержать фашистов на рубеже консервный завод - железная дорога - улица Валдайская. Надо стоять насмерть, товарищи... Пропустить фашистов за Волгу нельзя. Это нож к сердцу. Понимаете? В Сталинград идут войска. Мы отбросим немцев от Волги, расколошматим их, но требуется время, чтобы подготовить удар. Вы меня поняли, почему надо стоять тут насмерть? - Генерал переводил взгляд с одного на другого, всматриваясь в измученные, почерневшие от усталости, недосыпания и пороховой гари лица солдат. - Я очень надеюсь на вас!

Гитлеровцы навалились на них крупными силами пехоты и танков. За день отбили столько атак, что потеряли им счет. Только ночью фашисты прекратили атаки, но им удалось обойти элеватор со всех сторон, полностью блокировать его. С рассветом фашисты обрушили на элеватор артиллерийский и минометный огонь, такой силы огонь, что мощные железобетонные корпуса содрогались до основания, - земля под ними колыхалась. А потом еще обрушили бомбовый удар пикирующие бомбардировщики. Они налетали плотными волнами, одни выходили из пикирования, круто врезаясь в дымное, багровое небо, а другие хищно, с режущим воем кидались на цель. Разрывы сливались в сплошном грохоте, высокие корпуса элеватора тонули в кипящем, бешено сверкающем месиве огня и дыма, а железный вал все нарастал, грохотало так, что солдаты, припав к дрожащей земле и задыхаясь в горячем тротиловом смраде, зажимали руками уши, чтобы не лопнули перепонки.

Тяжелые бетонные стены элеватора стали черными, будто их облили смолой, в нескольких местах зияли рваные проломы, в левом крыле занялся пожар, но элеватор все-таки выстоял. Походил теперь на израненную, но грозную крепость.

Почему-то гитлеровцы пошли в атаку не сразу, как улетели бомбардировщики. Ждали, наверное, что русские после такой адовой бомбежки выбросят белый флаг. Но флага не было, и они пошли. Впереди, в линию, танки, за танками густо, тесными кучками, автоматчики. Комбат, двадцатилетний старший лейтенант, крикнул разведчикам:

- Ребята, отсеките их от танков!

Группа в четырнадцать человек, с двумя ручными пулеметами, через пролом в стене выскочила из здания и короткими быстрыми перебежками, от воронки к воронке, пронырнула к взорванному каменному дому, стоявшему в стороне от элеватора, укрылась в подвале и в грудах черного, спекшегося кирпича и обгоревших деревянных балок.

Молодой комбат не ошибся, выбросив на фланг разведчиков. Тут как раз требовались их хватка и особая выдержка. Первые группы вражеских пехотинцев, бежавших плотно за танками, разведчики пропустили дальше развалин, ударили по ним из пулемета с тыла, в спину, ударили в ту минуту, когда остальные успели поравняться с развалинами, - этих резали из автоматов в упор. Ошеломленные внезапным огнем, гитлеровцы заметались, одни залегли, другие бросились назад. А тут открыли огонь наши противотанковые орудия. Три вражеских танка, вырвавшихся вперед, были уничтожены первыми выстрелами. Остальные машины повернули назад. Автоматчики, залегшие перед развалинами, побежали, оставляя убитых и раненых.

Виктор Куренков, судорожными движениями рук меняя автомат, крикнул в запале:

- Як дороге... Врежу сейчас!

- Стой! - Ерошкин схватил его за плечо, показал рукой влево.

Густой изломанной цепью, перекрыв все открытое пространство перед элеватором, от железной дороги до шоссе у домов, накатывалась вражеская пехота. На флангах двигались самоходные орудия, а в центре, впереди цепи, ромбом, танки.

Ерошкин быстро глянул в сторону элеватора. Видят там противника или нет? Должны бы дать им сигнал на отход... "Раз сигнала нет, будем драться тут. Отсюда их полосовать ловчее!"

Подоспело мощное подкрепление, и вражеские автоматчики, только что отходившие в панике, остановились, залегли, открыли огонь. И танки, те, что отступили от элеватора, развернулись, снова пошли вперед, стреляя с ходу. Раздались резкие, подхлестывающие команды, автоматчики поднялись, кинулись в атаку.

Силы были слишком неравными. Гитлеровцы прорвались и к элеватору - там загремели гранаты. И со всех сторон захлестнули развалины. Разведчики, и теперь не терявшие самообладания, в упор резали наседавших фашистов из пулеметов и автоматов, крушили их гранатами. Но враг не отступал, атаковывал упорно, зло. Еще бросок - и уничтожит храбрецов... "Не отбиться, дьявол его!.." Ерошкин в ярости схватил гранату, лежавшую под рукой, но тут же положил обратно. Это была последняя граната, он оставил ее для себя. Решил: когда фашисты бросятся на него, он кинет гранату под ноги, уничтожит и врагов и себя.

И эта страшная минута наступила. Гитлеровцы поднялись, поднялись разом со всех сторон, с диким криком, улюлюканьем, свистом, строча из автоматов. Ерошкин видел их лица в яростном оскале, в горячем поту. Он схватил гранату, с силой рванул чеку и, пружинисто приподнявшись, глядя в распаленные лица гитлеровцев, кинул гранату. Не себе под ноги, нет, а в самую гущу наседавших врагов. И тут же, как над головой просвистели осколки, схватил автомат.

- Ребята, бей их! Бей!

Ерошкин, не помнивший себя от охватившей ярости, прыгнул навстречу унтер-офицеру, здоровенному, лохматому детине, который с криком "Форверст!", вскинув над головой тяжелый пистолет, первым взлетел на крутую груду развалин. Китель на унтере распахнут, рукава засучены по локоть, в глазах безумный, пьяный блеск. Их разделяло только одно мгновение, но они успели встретиться глазами, и Ерошкин уловил, как по лицу унтера пробежала судорога страха. Унтер отпрянул, и тут Ерошкин ударил его прикладом по голове с такой силой, что унтер полетел с груды развалин, увлекая за собой кирпичи.

Слева набросились двое. Ерошкин заметил их поздно, и ему пришлось бы плохо, не подоспей вовремя Виктор Куренков. Одного Куренков срезал очередью из автомата, со вторым схватился врукопашную. Ерошкин кинулся на помощь товарищу, но Куренков справился сам: поймав гитлеровца за горло, оттолкнул от себя и снизу ударил кинжалом под сердце.

Однако немцы не отступали. И они зажглись яростью, Ерошкин свалил одного, второго, но он видит: им не отбиться, никак...

- Бей! Ребята, бей! -кричит он, пытаясь вырваться из тесного кольца, а мозг прожигала мысль: "Не одолеть их, кончено..."

И вдруг гитлеровцы дрогнули, побежали. Ерошкин не сразу понял, что произошло. Только услышав грозный, лихой клич: "Полундра! Круши, братишки!" и оглянувшись на этот клич, он увидел матросов, которые стремительно, выбросив вперед штыки винтовок, бежали к руинам.

Вместе с матросами, с криком "ура", разведчики бросились в контратаку. Гитлеровцы были опрокинуты, смяты, уничтожены в какие-то минуты.

Высоченный, могучий моряк в черном бушлате, крест-накрест перехваченном пулеметными лентами, с гранатами на широком ремне, взбежал на груду камней и, высоко подняв винтовку, сверкая воспаленными глазами, крикнул:

- Братишки! Вперед!

Моряк по-разбойничьи свистнул, рывком спрыгнул с высокого каменного завала и, увлекая за собой товарищей, побежал к элеватору, где кипел бой.

Моряки помогли им отбить вражескую атаку, а потом еще трое суток вместе с пехотинцами удерживали элеватор.

Уже к исходу вторых суток боя у них не осталось ни патронов, ни гранат. Оба противотанковые орудия были раздавлены. А враг все атаковал. Схватывались врукопашную. Брали оружие и патроны у врага.

Во время короткого затишья, ночью, они вдвоем с Куренковым проникли в расположение противника, к тем развалинам, в которых дрались накануне. Еще во время боя разведчики засекли крупнокалиберный пулемет, который был укрыт в руинах. Этот пулемет им сильно мешал, держал под огнем пролом, откуда хорошо простреливались подходы к элеватору. На двоих у них была одна немецкая граната. Но в последнюю минуту, когда они уже вплотную подобрались к развалинам и Ерошкин выхватил гранату, Куренков остановил его.

- Давай их тихо...

Ерошкин понял товарища. Взрыв гранаты вызовет переполох, и тогда им трудно будет отскочить к элеватору. Раз удалось подобраться вплотную, надо уничтожить гитлеровцев без звука. Припав к обломкам кирпича, разведчики бесшумно вползли в руины, подкрались к пулемету с тыла. Двое солдат спали, накрывшись шинелями, а третий сидел возле пулемета, глядел в сторону элеватора. Ерошкин ударом ножа свалил солдата, дежурившего у пулемета, тот даже и не ахнул, потом в одну минуту скрутили спавших. Не сговариваясь, схватили пулемет, покатили его. Но Ерошкин тут же спохватился: патроны! И они вместе с тяжелым пулеметом взяли еще три коробки с патронами.

Гитлеровцы обнаружили смельчаков, когда они были на половине пути к элеватору. Открыли суматошный огонь, в небо взлетели ракеты. Но разведчики не бросили пулемет и патроны, сумели проползти в укрытие.

Вот тогда боцман Василий и подарил Ерошкину трофейный маузер, которым очень дорожил. Он сказал разведчикам:

- Хлопцы, а вы по ошибке в пехоте. Характер у вас матросский!

С этим боцманом и его товарищами-матросами они породнились душой, особенно с боцманом.

Ерошкин вспоминает последний день боя в элеваторе, самый тяжелый. Вода у них давно кончилась, не осталось ни одного сухаря, последние крохи поделили еще накануне вечером. А тут, на беду, в одном из резервуаров загорелось зерно, элеватор наполнился дымом, нечем было дышать. По очереди подбирались к проломам, чтобы глотнуть воздуха.

Им стало совсем невыносимо, и один солдат из пехотинцев, человек уже немолодой, с измученным, серым, заросшим щетиной лицом, сказал обреченно:

- И кому надо, чтоб мы тут погибли в страдании, безо всякой пользы?

Куренков сразу вскинулся на солдата:

- Ты это брось, батя! В панику ударился!..

- Тебе-то чего, тебе трын-трава, а у меня жена и ребятишек трое. Тебе не уразуметь, парнишка!

- Если о детях думаешь, - сказал Куренков строго, неприязненно глядя на солдата, - так не хныкать должен, а драться беспощадно. Трое ребятишек - за троих и бейся. И еще за жену. "Кому надо, чтоб мы тут погибли..." А ты знаешь, сколько погибло под Москвой? Полков, дивизий? Я воевал под Москвой, если бы мы вот так думали: кому надо, чтоб легли...

Куренков тогда не договорил. Немцы опять пошли в атаку, и опять дело дошло до рукопашной. В этой схватке погиб немолодой солдат, у которого было трое детей...

Когда атаку отбили и они, запаленно дыша, пристроились у стены, возле пролома, Куренков сказал Ерошкину с горечью, с болью:

- Обидел я человека. У мертвого извинения не попросишь...

Он долго молчал, тяжело, со свистом дыша, потом громко сглотнул, облизнул сухие растрескавшиеся губы и заговорил снова, но уже другим голосом:

- Трын-трава... Он сказал, что мне трын-трава... А мне, Валька, страшно. Не за себя, ты не подумай, нет... Страшно, что Волга за спиной. Фашисты на Волге. Ты об этом думаешь?

Рядом послышался чей-то голос, лица говорившего в дымном сумраке не было видно, а голос, задумчивый, хрипловатый, слышался отчетливо.

- За нами, парни, еще Урал, Сибирь. Не тут, так там их измотаем до смерти.

Куренков повернул голову на голос.

- Сибирь... А генерал как нам сказал? Нож к сердцу, если пропустим.

- Обстановка, братки, трудная, чего там, - проговорил боцман. - Но я так определяю: и не аховая. Москву им не отдали, потому как это Москва. И Сталинград не отдадим, потому как это Волга. Волга, братки, Волга!

Боцман сказал это так, что Ерошкин помимо воли протянул к нему руку и крепко сжал плечо.

- Давай отдыхать, братишки. - Боцман стянул с себя тесноватый бушлат, кинул под голову. - Хоть бы полчаса поспать...

Ерошкин припал головой к холодной стене, забылся, но тут послышался голос Куренкова:

- Валя, ты любил? Любил, а?

- Нравилась в школе одна, а так ничего не было...

- А я, Валя, люблю. Так хочется жить! Хоть бы раз встретиться с ней, хоть бы раз нам довелось встретиться! Я даже ни разу не поцеловал ее. И вообще она ничего не знает... Чудак, верно?

- Почему же чудак? Может, и лучше даже, что не сказал. Ей легче.

- Валентин, ты только откровенно, как товарищ... Ты смерти боишься?

- Не думаю о ней, вот и все. Не хочу думать, У нас был в роте парень, он говорил: кто о смерти думает, тот наполовину мертв.

- Не шибко-то умен, - сказал боцман. Оказывается, он не спал. - Смерти каждый страшится, и самый отчаянный. Это только в книжках да в кино бывают бесстрашные люди. Жизнь один раз дается, вот в чем дело. Как в атаку подниматься, так каждый раз в груди холодеет. А уж сколько было их, атак... Сколько раз тебе на смерть идти, сколько раз надо задушить страх перед смертью. Как не думать о ней, проклятой? Я вам, братки, так скажу: в том и сила солдата, что ему жить охота, что смерти он страшится до озноба, до жути страшится, а все-таки идет и делает свое. Иначе-то нельзя!

До этого разговора боцман казался Ерошкину другим. Что-то легендарное, сказочное виделось ему в этом моряке, такой он дерзкой удали, такой веселой отваги и силы. Будто пришел из фильма "Мы из Кронштадта".

А Виктор Куренков? Ерошкину казалось, что ничего, кроме ненависти к фашистам, у него не осталось. В рукопашной злее его не было. И после схватки долго не остывал: глаза темные, страшные от гнева, его всего трясло. За эти три дня боя он один пятнадцать, если не двадцать фашистов прикончил. А оказывается, в душе у Куренкова не только ненависть. Как и у него самого. Может быть, война даже сделала их добрее друг к другу, к близким. Давно ли они повстречались с Куренковым? А он уже роднее родного ему. И о матери он думает с такой любовью и печалью. Как вспомнит ее, так и упрекает себя: огорчал ее, разве не случалось, что огорчал?

Последний бой за элеватор завязался, когда уже совсем стемнело. Впрочем, в то время в Сталинграде трудно было отличить ночь ото дня. И столь яростный, долгий, что, когда он наконец прекратился, боцман Василий сказал, обессиленно опустив винтовку:

- Неужто отбились? И не верится, братки... В том последнем бою Куренков был ранен в плечо. Ерошкин перевязал его, но кровь никак не останавливалась, лила из-под повязки ручьем. Ни фельдшера, ни санинструктора не было, оба погибли, и Ерошкин растерялся. "Изойдет кровью!" Он кинулся к товарищам в надежде найти бинты, но в эту минуту к ним пробился связной из штаба дивизии с приказом оставить элеватор, соединиться со 101-м полком, удерживающим рубеж по Валдайской.

К этому времени их оставалось в элеваторе пятьдесят человек, вместе с моряками. И на всех сотни три патронов. Как такими силами прорвать боевые порядки противника? Решение нашел боцман.

- Надо отвлечь внимание фашистов. Мы их атакуем с фронта, устроим переполох, а в это время основная группа ударит в сторону Волги. - Он сказал это твердо, как отдавал приказ. - Чтобы устроить хороший переполох, и пятнадцати человек хватит. Кто идет со мной?

Боцман отобрал добровольцев, и они приготовились к прорыву. Сначала ударила группа боцмана, завязала бой. Как только загремели гранаты, пошла основная группа. Пошла без выстрела. Вплотную приблизившись к переднему краю немцев, дружно, с лихим "ура" рванулась в атаку.

Ерошкин вел раненого Куренкова. Когда они начали бой, Куренков держался. Он даже бил из автомата. Но его почти сразу же, как они вклинились в расположение противника, ранило снова, и он упал. Ерошкин схватил Куренкова, понес. Он тащил его, а товарищи прикрывали с обеих сторон и пробивали дорогу. Так преодолели позицию немцев, а уж тут навстречу бросились свои, и кто-то взял у Ерошкина, совсем выбившегося из сил, раненого.

Санитары положили Куренкова на повозку, - он был без сознания, - повезли к Волге, откуда раненых переправляли на ту сторону. Ерошкин пошел следом за повозкой. Он сам устроил Куренкова на плоту с ранеными. Была глубокая ночь, но над Волгой полыхало зарево пожара, и Ерошкин видел лицо Куренкова. Таким и запомнилось оно ему: без кровинки, со следами страдания, с мальчишеским пушком над верхней губой, освещенное заревом пожара. Когда плот должен был уже отчалить, Ерошкин припал щекой к груди товарища. Биения сердца он не услышал...

4.

"МАША ВЕРНУЛАСЬ!"

"Сегодня в нашей гвардейской праздник: Маша вернулась!" - Валентин Кириллович прочитал эту строчку в блокноте и тихо рассмеялся. Он так отчетливо вспомнил, как стояла она на пороге хаты, небольшая, крепкая, светлоглазая, и смотрела на них, сияя от счастья.

- Споем, хлопчики?

И запела:

Ни тучкы, ни хмары, Та й дощык идэ...

Пела, счастливо улыбаясь, а в глазах стояли слезы.

Маша тогда вернулась из госпиталя после ранения. Ее ранило у них на глазах. Они шли группой по проселку в расположение штаба - возвращались с задания. И вдруг из низкого облака вынырнул "мессер". Полоснул из пулеметов по дороге и скрылся. Группа даже не успела рассыпаться, так внезапно это произошло. Один разведчик был убит, а Машу ранило в бедро. Она попыталась встать, но тут же со стоном упала. Юбка на бедре быстро темнела от крови. Первыми к ней бросились Лаврентий Позигун и Николай Сухоносов, но Маша протестующе подняла руку:

- Не подходите!

- Перевязать же тебя надо! Кровью изойдешь, дуреха! - сердито крикнул Лаврентий.

- Отойди! - взмолилась Маша.

Запрокинув голову и стиснув зубы от боли, она на руках отползла в кусты и сама перевязала себя. Только после этого позвала ослабевшим голосом:

- Помогите встать...

Ребята соорудили носилки, понесли ее. Маша тут же потеряла сознание...

Сколько было у них радости, когда Маша вернулась! Действительно, настоящий праздник... Все ребята в ней души не чаяли. Да и как было не полюбить Машу? В бою она не уступала самым храбрым солдатам. Даже Борис Никитин порой изумлялся: "И откуда в тебе такая крепость?" Не напрасно же она первой из товарищей Ерошкина стала кавалером ордена Славы...

Он прошел с Машей почти всю войну. В самых сложных операциях участвовали вместе: и в Сталинграде, и на Северном Донце, и на Висле, и в Коло... Маша была санинструктором, а санинструктор обязательно включался в группу, если предстояло действовать за линией фронта.

В Сталинграде, когда при штабе 62-й армии был создан разведывательный отряд - в него отобрали лучших разведчиков дивизий, - они получили задание проникнуть по подземным коммуникациям в тыл к немцам, ликвидировать штаб, находившийся в подвале разбитого здания. Группы наших разведчиков численностью десять-пятнадцать человек часто пробирались в тыл по канализационным или тепловым сетям, резали связь, уничтожали мелкие группы противника, офицеров. Но на этот раз операция предстояла более сложная: не так-то просто ворваться в штаб, а еще труднее отойти после такого налета...

Командир отряда капитан Воинков отобрал для той операции тридцать разведчиков. Маши он не назвал. Однако когда отправлявшаяся на задание группа выдвигалась к переднему краю, командир отряда неожиданно увидел среди разведчиков Машу.

- Младший сержант, вернитесь в расположение отряда! - приказал он.

Маша подошла к командиру, сказала спокойно:

- Товарищ капитан, а если будут раненые? Я не могу остаться!..

Была ненастная ночь, но и небо и развалины, среди которых они остановились, озарялись пожарами и вспышками орудийных выстрелов. Ерошкин хорошо видел лицо Маши, видел, как она смотрела на капитана. И выражение лица Воинкова он тоже запомнил. Оно говорило: "Я верю в тебя, но не хочу, чтобы ты погибла. Не хочу!" Какой это был человек, Воинков! Красивый - ну просто орел! Было ему в то время двадцать два, а он уже считался настоящим мастером разведки. Говорили о какой-то необыкновенной удачливости капитана (вскоре он стал майором), но Ерошкин, которому не раз приходилось действовать с Воинковым, хорошо знал секрет этой удачливости: командир отряда был отважен, ловок, умел перехитрить противника. Герой Советского Союза майор Воинков прошел всю войну и ни разу не был ранен. А в Берлине, в последние часы сражения, - погиб... В ту минуту, когда капитан Воинков смотрел на Машу, в его красивом молодом лице, озаренном отблесками пожара, было что-то горькое, печальное. Минуту помедлив, он сказал сердитым голосом:

- Раз уж оказалась здесь... идем! - И быстро зашагал вперед.

Группа вышла на поверхность в полсотне метров от дома, где находился штаб (в этом месте коммуникацию разорвало взрывом бомбы, и разведчики знали это). Трое разведчиков - Николай Сухоносов, Лаврентий Позигун и Николай Лизиков - подобрались к станковому пулемету, скрытому среди развалин рядом с входом в подвал, и без звука уничтожили расчет. Другие убрали часового, стоявшего в проеме двери. В большом низком зале было полно гитлеровцев. Должно быть, вместе со штабом располагалась какая-то специальная команда. Капитан Воинков, прыгнувший в подвал первым, кинул гранаты, сразу две. Следом ворвались разведчики, открыли огонь из автоматов.

Никто из гитлеровцев, находившихся в зале, даже не успел схватиться за оружие. Из комнат, что выходили в зал, выскочили штабные офицеры, однако и с ними разделались мгновенно. Оказала сопротивление лишь небольшая группа, успевшая забаррикадироваться в дальней комнате. Ее уничтожил Ерошкин: забравшись наверх - этаж над подвалом частично уцелел, - кинул гранату в пролом.

То, что произошло, даже не назовешь схваткой: все было кончено за одну минуту. Но когда группа, сделав свое дело, выскочила из подвала, по ней открыли такой огонь, что все пятеро разведчиков, первыми бросившиеся через улицу к подземному ходу, были срезаны пулеметными очередями. От попытки преодолеть открытую площадь и уйти подземным ходом, которым они пробрались к немцам в тыл, пришлось отказаться. Отстреливаясь, перебегая от укрытия к укрытию, разведчики стали отходить к переднему краю. Гитлеровцам не удалось их отрезать: разведчики, хорошо знавшие район, в котором действовали, скрылись среди дымящихся руин. Но еще надо было пройти через передний край противника. Пришлось прорываться с боем, ценою больших потерь, пустив в дело и гранаты и ножи.

Группа потеряла в той операции почти половину своего состава - четырнадцать человек. Среди тех, кто остался за линией фронта, была и Маша.

Редко с задания возвращались все. Случалось, что и никто не возвращался. И каждую потерю надо было пережить. Но еще никогда не испытывали разведчики такой боли, такого отчаяния, как в ту минуту, когда увидели, что Маши среди них нет.

Никто в ту ночь не мог уснуть, никто не притронулся к еде.

А она вернулась. Вернулась на другую ночь, на рассвете. С двумя ранеными.

Вспоминая Сталинград, ту ночь, когда они совершили налет на штаб, Ерошкин вспомнил и далекую польскую речку Радомку, и что случилось за этой речкой. Не мог не вспомнить...

Один из наших полков, выйдя к Радомке, попытался с ходу переправиться через речку, но попал под такой огонь, что вынужден был отойти, занять позицию в пойме реки. Разведчики получили задачу уничтожить дзот противника за Радомкой: из этого дзота, находившегося на возвышенности и искусно замаскированного, гитлеровцы простреливали наши позиции вплоть до командного пункта полка. Одновременно разведчикам было приказано уточнить, где проходит первая линия траншей противника.

Старшим группы назначили Ерошкина, который к тому времени стал сержантом.

Сразу переплыть Радомку не удалось. Немцы что-то заметили, поднялась сильная стрельба, взлетели ракеты. Пришлось взять в сторону и выждать. А ночь летом короткая: пока выждали, пока перебрались через Радомку и подползли к дзоту, начало светать. К счастью, склон холма, где находилась огневая точка, был покрыт высокой кустистой травой, и Ерошкину удалось незаметно подобраться к дзоту вплотную. Нащупав амбразуру, он сунул туда противотанковую гранату. По его расчетам, взрыв должен был уничтожить всех, кто находился внутри дзота, но оказалось, что один солдат каким-то чудом уцелел. Выскочив из полуразрушенного дзота, он с диким криком побежал к своим, в глубину обороны. Иван Петрищев дал по нему очередь из автомата, но уже было поздно. Испуганно застучали, залились пулеметы, вся местность, до самой Радомки, осветилась ракетами. Ерошкин ворвался в дзот, бросился к пулемету, установил его рядом на открытой площадке и открыл огонь по немцам, которые уже бежали к холму. Атаку удалось отбить, но, как только гитлеровцы отошли, по холму ударили вражеские орудия. Двое разведчиков, самых опытных, были убиты, а Иван Петрищев тяжело ранен в живот. С Ерошкиным остались двое молодых, только что взятых в разведку ребят и санинструктор Маша.

После артналета гитлеровцы снова пошли в атаку. Ерошкин решил подпустить их ближе, к подножию высоты, чтобы стрелять наверняка: кончались патроны. Вражеские солдаты накатывались цепью, захлестывая высоту с двух сторон. Ерошкин неподвижно лежал за пулеметом, следил за темными пригнувшимися фигурками, мелькавшими в дыму среди частых выстрелов. Он нажал на гашетку, когда враги были не далее чем в сотне метров. Пулемет забился в его руках, выметывая белое пламя, и вдруг осекся, замолк. Заело ленту. Ерошкин в растерянности схватился за нож - автомат куда-то отбросило взрывом. Казалось, что все кончено, еще минута и гитлеровцы ворвутся на высоту; но в этот миг рванули гранаты, две или три сразу. Гитлеровцы, которые уже были рядом, - Ерошкин слышал их топот и хруст кустарника, - покатились с высоты.

Гранаты бросила Маша. Бросила и, схватившись за автомат, крикнула:

- Держись, братишки!

Вражеские солдаты залегли лишь на минуту, но дело было сделано: Ерошкин успел схватить автомат убитого товарища, и молодые разведчики, ободренные Машей, вспомнили о своих гранатах.

Они отбили бы и вторую атаку, не появись в это время вражеский танк. Он полз прямо на них, на высотку.

- Гранату! - вскричал Ерошкин и, вцепившись лихорадочным взглядом в квадратную железную махину, с грохотом надвигавшуюся на них, протянул руку к молодому солдату, лежавшему слева.- Быстрее, ну! - Ерошкин повернул голову. Солдата не было. Он и его товарищ сломя голову бежали к реке.

- Назад! Назад! - в ярости закричал Ерошкин, но слова его заглушил сумасшедший стук пулемета - били из танка.

Оба солдата, бежавшие по открытому полю, упали, срезанные одной очередью.

Ерошкин выхватил из-за голенища сапога ракету, выстрелил. Еще не погасли над высотой красные искры, как из-за речки ударили наши орудия. Ерошкин вызвал огонь на себя.

Очнулся он в медсанбате. На соседней койке стонал Иван Петрищев. Их обоих вынесла Маша. Это Ерошкин знает точно. Но как? Как она смогла?

Валентин Кириллович попытался воскресить в памяти, что произошло после того, как открыли огонь наши орудия, но это ему не удавалось. Вспомнилось только, что один из солдат, попавший в медсанбат на другой день, рассказывал, как брали эту высотку, сколько там полегло.

"Я посылал с этим солдатом письмо Маше, - вспомнил Ерошкин. - И что-то тогда записал в своем блокноте..."

Валентин Кириллович начал торопливо листать блокнотик.

Конечно же, вот! "Маша! Сестренка! Спасибо..."

Это о ней, о Маше. Но дата... Нет, это записано в другой раз, и не в медсанбате, а в госпитале. Ведь она спасла ему жизнь дважды...

Сколько раз ему снилось то поле, перепаханное минами и снарядами, в космах дыма, с редкими остовами деревьев, обглоданных осколками и пулями. Сколько всего было за войну, бог мой, сколько он повидал и перенес за четыре года фронта, а вот это поле, черная полоска земли, отделявшая наш передний край от немцев, проклятая "нейтралка", на которой он лежал с перебитыми ногами, никак не забудется, все снится и снится ему. Вчера жена разбудила его среди ночи.

- Что с тобой? Ты стонешь...

Валентин Кириллович потом никак не мог заснуть. Стояло и стояло перед глазами выжженное зноем, перепаханное снарядами поле.

...Они действовали в ту ночь небольшой группой. Задание было обычным - взять языка. Разведчики засекли станковый пулемет, находившийся в боевом охранении, и решили захватить одного из солдат расчета. Подобраться к огневой точке не составляло большого труда: недалеко от поросшего кустарником холма, где стоял вражеский пулемет, проходила лощина. Она была голой, однако ночью могла служить неплохим укрытием.

Этой лощиной разведчики и подползли к немцам. К холму они подобрались с тыла. Ерошкин хорошо помнит, как он полз, прижимаясь всем телом к земле (он даже слышит сейчас запах засохшей на корню травы, чувствует, как она покалывает лицо), и все глядел на солдата, стоявшего в окопе за пулеметом, на его широкие плечи и каску. Солдат стоял неподвижно, время от времени давал короткую очередь. Ерошкин подполз к нему вплотную и ударил ножом, солдат осел без звука. Второго, курившего в окопе, прикончил Николай Лизиков - прыгнул на него сверху. Третий солдат спал рядом, но ни чего не услышал. Его скрутили и вытянули наверх прежде, чем он успел прийти в себя.

Группа стала отходить. Гитлеровцы ничего не заметили, кругом было спокойно, даже дежурные пулеметы, изредка постреливавшие, замолчали. И тут, на беду, кто-то зацепил автоматом за куст - грянула очередь. Поднялась тревога, передний край засверкал вспышками выстрелов. Гитлеровцы, сразу же заметившие разведчиков, открыли по ним фланговый огонь, отсекая путь отхода. Ерошкин и еще один разведчик залегли, открыли ответный огонь, дали возможность группе с захваченным языком скрыться в лощине.

Отходили медленно, отстреливаясь, отбиваясь гранатами.

У самой лощины пуля сразила напарника Ерошкина. Оставшись один, он продолжал сдерживать немцев, знал, что группа еще не достигла нашего переднего края.

Ерошкина ранило, когда он выбрался из лощины, это было как раз на середине "нейтралки" - приготовился проскочить открытую полосу, отделявшую его от речки. Засекли, как только он вынырнул из ложбинки, и тут же открыли огонь из гранатомета.

Очнулся с рассветом. Кругом никого, черное, изрытое снарядами, в грязных космах дыма поле. И мертвая, немая тишина. Кое-как вспомнил, что было этой ночью... Догадался: контужен, оглушен взрывом. Пролежав неподвижно несколько минут, пополз, но не преодолел и трех метров - потерял сознание. Когда очнулся, солнце уже оторвалось от земли, било в глаза. Он осторожно ощупал себя - голову, грудь, бока, - как будто бы цел. Только ноги не его, не чувствует он их. Попробовал двинуть ими - сердце зашлось от боли. Понял: ноги перебиты.

Он пополз. Сжал зубы так, что занемели скулы, и пополз. Но только двинулся, по нему открыли огонь. Выстрелов он не слышал, видел только взлетавшие под пулями комья пересохшей земли - почти у самого лица. Пулемет бил откуда-то слева, отрезал его от своих. Ерошкин затих, и очередь пулемета тотчас оборвалась. Пополз снова - и опять очередь, опять у самого лица остро брызнули комья земли. Немцы решили не выпускать его, взять живым, это ясно.

Ерошкин затих, обессиленно уронил голову на вытянутые, дрожавшие от слабости руки. Очнулся он, почувствовав, как под ним содрогается земля. Через силу приподнял голову, поглядел в сторону своего переднего края. За речкой среди кустов часто посверкивали огневые точки. Ерошкин плохо видел, зыбкая горячая пелена застилала глаза, сознание путалось, но он все-таки понял, что происходит: наши заметили его и пытаются пробиться на помощь. "Надо к берегу, навстречу!"

Ерошкин вцепился в закаменевшую землю, медленно, через силу подался вперед, волоча перебитые ноги. Слезы градом катились из глаз, но он полз, полз, теперь даже работая правой ногой, коленом. Однако гитлеровцы следили за ним. Опять взрывные пулеметные очереди перед самым лицом. Пуля прошила руку...

Скоро огонь затих, затем минут через двадцать вспыхнул снова и опять затих. Это могло означать только одно: наши не могут пробиться к нему.

А солнце поднималось все выше и уже жгло беспощадно. Ерошкин впал в полузабытье, но не переставал чувствовать жажду. Горло горело. Он хватал распухшим, растрескавшимся ртом сухой, белый от зноя воздух, а боль в горле, в груди становилась все нестерпимее. Ерошкин истекал кровью в этом пекле. На сколько бы еще его хватило? На два часа? На три?..

Ерошкина вынесла Маша. Четверо пытались пробиться к нему, но не смогли. Один был убит в ста метрах от него, второго ранило, когда он переходил речку, двое вернулись, не добравшись до речки, - такой на них обрушился огонь.

Маша пробилась к нему, вынесла потерявшего сознание, умирающего.

Вернувшись из госпиталя в часть, он спросил ее:

- Маша, как же ты смогла меня вытащить? На глазах у немцев?

- Да ничего особенного, Валя. Выбрала момент, когда немцы обедают, и вытащила...

Она была отчаянно храброй. Ерошкин никогда не забудет операцию в польском городе Коло, за линией фронта, налет на кабаре, в котором развлекались фашистские офицеры. Маша - она, как и все, была в форме СС,- первая вошла в зал, спокойно пересекла его, встала у двери, закрыв выход наверх. Когда разведчики открыли огонь и в зале началась паника, Маша одного за другим расстреливала офицеров, кинувшихся к лестнице.

Да, она была отчаянно храброй и по-женски, по-матерински самоотверженной. Когда выносила с поля боя раненого солдата, забывала о себе. Маша не щадила себя, считала преступлением думать о себе, о спасении своей жизни теперь, когда решалась судьба народа, страны. А жизнь, это Ерошкин знал хорошо, жизнь она любила не меньше других.

Валентину Кирилловичу вспомнилась операция под Варшавой, а вернее, их разговор перед выброской в тыл.

Они сидели у костра, ждали машину, которая должна была отвезти их на аэродром. Все знали, что задание предстоит особо ответственное и сложное, но о предстоящей операции не говорили. Вспоминали разные веселые истории, а потом размечтались: каким будет День Победы? Какой станет жизнь через пятнадцать-двадцать лет после войны?

Помнится, Борис Никитин сказал:

- Города хочу строить. Светлые города...- Он тихо, мечтательно улыбнулся и повернул голову к Николаю Лизикову:- А ты, Коля?

Николай Лизиков долго молчал, потом сказал серьезно, даже строго:

- Самое первое, что исполню после войны, - приду на Красную площадь.

- Хорошая мечта, - задумчиво произнесла Маша. - Красная площадь! И я приду туда после Победы.

- А как же твой бал? - рассмеялся Никитин.- "Такой великолепный зал из белоснежного мрамора, весь в огнях, и я танцую вальс. Платье на мне, туфельки - ах!" И обещала первый вальс танцевать со мной!..

- Первый вальс с тобой! С тобой, Борис... Только мрамора не надо, это я так. Тишины хочу. Посидеть бы вечером у речки, под березой... А, Боря?

Валентин Кириллович вспомнил, как она смотрела на Бориса Никитина, как светились ее глаза, и подумал: "Догадывался ли Никитин, что она его любила? Нет, не догадывался. Она же ничем не выдавала своих чувств. Как она говорила: "Захлопни дверцы души для всего, что не касается поля боя..."

Теперь Ерошкин знает: не ее это слова. Но Маша любила их повторять. Да, с Никитиным они остались товарищами. Борис ей даже говорил: "Машенька, ты мой самый верный кореш!" Так и не понял Машу Никитин, хотя и был парень с умом и душой. А может, это Ерошкину только так показалось, может быть, и не было у Маши никаких чувств к Никитину? Она же ни с кем не делилась... Он твердо может сказать только одно: Машу без памяти любил его дружок Лаврентий Позигун. Лаврентий был парнем серьезным и строгим, к девчатам относился с подчеркнутым равнодушием - ноль внимания, а вот Маша, не такая уж и красавица, взяла егоза душу. Он как-то сказал Ерошкину: "Не могу я без нее, Валя. Прямо не знаю, как сладить с собой".

Когда Лаврентий Позигун признался ей в своих чувствах, она сказала ему с печальной улыбкой: "Ты славный парень, Лавруша, я очень дорожу твоей дружбой, но другого у нас не будет..."

Валентин Кириллович обязан Маше жизнью. Дважды обязан. Но он обязан ей еще и другим: она утверждала в нем веру в доброту и чистоту человека.

5.

"МОСТ. ФЕДОР КОЗОБРОДОВ..."

В блокноте запись: "Мост. Федор Козобродов. Найти его мать". И дата- 12 марта 1944 года.

Перед Ерошкиным сразу встало его лицо, суровое, тяжелое лицо Федора Козобродова, облепленное мокрым снегом, с обледеневшими бровями и ресницами. Таким он видел его в последний раз, и таким оно осталось в памяти.

...В ночь на 12 марта части дивизии, выходившие к реке Ингул, заняли село Александровка, что недалеко от районного центра Широкое, закрепились на его окраинах: надо было дать отдых солдатам, преследовавшим противника четвертые сутки, подтянуть тылы. Гитлеровцы отошли в лесные посадки, проходившие широкой полосой не далее чем в полутора километрах от Александровки.

Среди ночи противник неожиданно открыл по Александровке сильный артиллерийский и минометный огонь. Командир дивизии генерал Кулагин встревожился. Что задумали немцы: готовят контратаку или прикрывают отход за Ингул? Комдив приказал выслать вперед группу разведчиков. Повел группу Ерошкин.

Начавшаяся еще днем пурга теперь разыгралась так, что и в десяти шагах ничего не было видно. В тяжелой густой пелене мокрого снега едва проблескивали вспышки орудийных выстрелов. Ветер валил с ног, забивал дыхание. Ерошкин, шагавший впереди, круто наклонив голову и выставив вперед плечо, упрямо преодолевал метр за метром. Но вот он покачнулся, попятился под бешеным порывом ветра, весь напрягшись, схватился обеими руками за голый обледеневший куст, чтобы удержаться. Разведчик Федор Козобродов, шагавший следом, что-то крикнул ему. Ерошкин не расслышал, продолжал стоять, ухватившись за колючие ветки и весь наклонившись вперед. Тогда Козобродов схватил его за плечи своими огромными железными руками, резко повернул к себе.

- Лицо оттирай... Лицо!

Пальцы задеревенели, Ерошкин совсем их не чувствовал, он с трудом содрал с лица ледяную корку, шапкой вытер глаза. Захлебываясь от ветра, крикнул:

- За мной!

Но Козобродов не выпустил его из своих могучих рук. Начал толкать в плечи, спиной вперед. Так они и пошли: Ерошкин пробивал спиной режущий и тугой, как железная пружина, поток снега, а Козобродов помогал ему, крепко держа за плечи и толкая вперед. И другие разведчики пошли так же, один спиной к. ветру, а второй за ним, голова к голове. Потом они менялись местами, чтобы тот, кто шел лицом к ветру, мог передохнуть, отогреться. Только Козобродов не хотел меняться местами. Он упрямо держал Ерошкина, сильный и широкий, на голову выше своего товарища, шел и шел лицом к ветру, ни на минуту не останавливаясь. Снег облепил его с головы до ног, только виднелись щелки глаз, горячо светившиеся под широкими, бугристо обледеневшими бровями.

- Передохни, слышишь! - кричал ему Ерошкин в лицо и пытался вырваться из его рук, железно вцепившихся в мокрые плечи, но Козобродов не отвечал, продолжал упрямо толкать Ерошкина вперед, перемешивая своими разбитыми сапожищами снег с грязью. Ерошкин чувствовал на своем лице его тяжелое, горячее дыхание.

Федор Козобродов пришел к ним в разведку сразу после Сталинграда. Но он так и не сошелся близко ни с кем из товарищей. Суровый и молчаливый, держался особняком. У каждого из разведчиков был побратим, "братишка", в которого он верил, как в себя, за которого готов был отдать жизнь. Командир группы Ерошкин всегда помнил об этом, когда решал, кого послать на задание. Если, скажем, шел Лаврентий Позигун, то с ним посылался его "братишка" Николай Сухоносов. Они понимали друг друга и без слов. Когда же очередь доходила до Козобродова, то тут Ерошкину приходилось размышлять. Обычно он спрашивал его: "С кем пойдешь на задание, Федор?" Но тот отвечал неизменно: "А мне все одно. Могу и один".

Федор Козобродов, хотя и не отличался особой хваткой и быстротой соображения, разведчиком был надежным. Он обладал редким упорством, неторопливой расчетливостью и инстинктом охотника. Боевая работа Козобродова была отмечена орденами Красной Звезды и Славы. И все-таки - Ерошкин знал это - ребята не любили ходить с ним на задания. Не было в нем душевности. Кто-нибудь из разведчиков заговорит с ним, захочет поделиться бедой или радостью, а он только бросит сухо:

- Быват!

Он был резким, грубоватым. Не рассказывал ни о себе, ни о доме, ни о близких. Как-то Ерошкин спросил его, почему ему никто не пишет, но тот отмолчался, недовольно насупился. Только однажды Козобродов открыл свою душу. Было это на выходе к Днепру, после одной страшной неудачи, когда из всей группы Брошкина с задания вернулось пятеро, пятеро из шестнадцати. Ерошкин мучительно, до смятения, до отчаяния переживал гибель товарищей. Когда спустились в опустевшую землянку, он, не снимая сапог и комбинезона, рухнул на нары как подкошенный, и долго лежал неподвижно, уткнув лицо в ладони. Федор Козобродов подошел к Ерошкину с кружкой спирта, тронул за плечо: -o Выпей, заснуть тебе надо. Пей! Ерошкин залпом выпил, но спирт не подействовал на него, он не мог уснуть.

Козобродов лег рядом, сунув под голову вещевой мешок.

- Жалко парней, Валентин, а что тут поделашь? Война!

Ерошкин не ответил, но Козобродов продолжал: - Ты не казни себя, не надо. Разве виноват в их погибели? Последним сам-то отошел. Поди догадайся, что у них там засада. Как поглядит начальство, этого не знаю. Да и хрен с ним... Главное, Валюха, понимать, что совесть твоя чистая, что не виноват перед ребятами...

Козобродов замолчал, задумался. После долгого молчания негромко спросил:

- Не спишь?

- Нет.

- Я никому не сказывал про свою судьбу, а тебе откроюсь, потому как вижу, что поймешь. Слыхал небось, что в дивизию пришел из штрафбата? Молчишь... Значит, слыхал. История долгая, да все одно не спать... Любил я, Валентин, девку. Натальей звать, из нашей деревни. До невозможности любил ее, голову потерял. И она, думалось мне, любила. Женихом ее считался. Да один дорогу перешел. Я из себя невидный, чего там, а он - сокол раскудрявый. На гармошке здорово мог. Двум девкам головы кружил, так мало показалось. К Наталье моей пристал. Завлек он ее, Валюха, завлек, будь проклят. Меня для нее будто и не было... Далеко у них зашло. А потом он ее бросил. Опозоренную. Если бы меж ими по-честному, по-хорошему, я бы пережил, разве без понятия? Ну, полюбил чужую невесту, сердцу не прикажешь. Быват. Но он же не любил ее! Из интересу дорогу перешел. Вот, дескать, какой я орел-сокол, только свистну, и чужая невеста моя. Догадался, поди, чем кончилось? Отомстил я ему. Не за свое горе, а за На-тальино. Повстречал возле клуба и избил. Если бы мужики не отняли, так бы и кончил его. И не пожалел бы. Чего таких жалеть-то? Без совести, без честности! Ну, понятное дело, судили меня, срок дали. Из тюрьмы я сбег. Когда немец к городу подходил. Угонят нас, думаю, на север, доберись оттель до фронта... Короче, сбег. Думашь, вину свою кровью захотел оправдать? Не то! В человеке честность должна быть. А если в тебе есть честность, то как же ты можешь в такую-то войну в стороне держаться? Да что говорить об этом, не хуже меня понимать...

Козобродов долго молчал, потом проговорил со вздохом:

- И мне жалко ребят. Может, жальче, чем себя самого. Мне-то уж тридцать, а они совсем парнишки. Одно хорошо: с чистой душой из жизни ушли. И жизнь честная и смерть...

Больше к этому разговору Федор Козобродов не возвращался:

Лишь однажды, получив откуда-то единственное письмо, сказал сокрушенно:

- Пропала мать. Деревню немец спалил, никаких следов. Тетка сообщает, что в Германию угнали, да не верится что-то. Не те ее годы, чтоб угонять... Виноватый я перед матерью. Сколь слез из-за меня пролила. Не подумал о ней, старой, когда решил с обидчиком повстречаться. Если живая, так думает, поди, что я все по тюрьмам да лагерям маюсь...

Между тем буран начал стихать, снег поредел, и скоро разведчики различили посадки, смутно темневшие в белой пелене. Где-то дальше, за посадками, желтыми сполохами мелькали орудийные выстрелы, то слева, то справа вспыхивали одиночные очереди станковых пулеметов, вспыхивали и тут же гасли в сырой, вязкой мгле.

Ерошкин постоял минуту, вглядываясь в посадки, вслушиваясь в стрельбу. Тем особым чутьем разведчика, которое приходит только с опытом, он почувствовал: немцы отходят. Почувствовал по артиллерийской стрельбе, которая отдалилась, по этим вот разрозненным пулеметным очередям.

Скомандовал: "Вперед!"

Разведчики ползли вспаханным полем, колени и руки вязли в раскисшей земле, смешанной со снегом, потом спустились в глухой овраг, по дну которого, под тонким льдом, трескавшимся под сапогами, бежал ручей; этот овраг вывел их вплотную к посадкам.

Приказав солдатам оставаться на месте, Ерошкин по скользкому глинистому склону выбрался из оврага и, раздвинув низкие облепленные снегом ветки елей, вполз в посадки.

Справа слышатся голоса, едва различимые, какой-то треск. Издали доносится гул моторов. Проходит минута, другая, и голоса удаляются, стихают совсем. И стука пулеметов теперь не слышно, только методично, с интервалами бьют орудия.

Бесшумно скользя среди елей, Ерошкин отполз влево. Никого. Он вернулся обратно и, минуту послушав, отполз в другую сторону, вправо. И тут никого. Обломанные ветки на истоптанном снегу... "Ушли!" Он кинулся к оврагу, где затаилась группа, свистом подал сигнал: вперед!

Разведчики пересекли посадки, не встретив немцев. Только что: в поле чернели глубокие следы, их не успело засыпать снегом. На шоссе, проходившем неподалеку, снег был размолот колесами грузовиков и повозок, перемешан с водой, накопившейся в колеях, и грязью. Через сотню метров разведчики обнаружили оставленную минометную позицию - неглубокий окоп и ровики.

Ерошкин передал по радио в штаб:

- Противник оставил оборону.

- Продвигайтесь следом, докладывайте направление отхода, - приказал начальник разведки.

Слева от шоссе, на крутом косогоре, чернели хаты. Их освещали орудийные вспышки, взлетавшие за высотой, через равные промежутки. Ерошкин определил: по ту сторону холма стоят вражеские гаубицы, батарея. Правее шоссе тоже вспыхивали орудийные выстрелы, выхватывали из темноты опушку рощи.

Разведчики пошли в полный рост, не обращая внимания на орудийные выстрелы, пошли между артиллерийскими позициями. Им нужно было спешить, чтобы настигнуть отходившего противника и двигаться за ним плотно.

Донесся гул мотора, неровный, отрывистый, переходящий в надсадный рев.

- Машина буксует,- сказал Козобродов, глядя в сторону шоссе.- Ежели отбилась от колонны, так навернуть ее просто...

Ерошкин не ответил, взял в сторону от дороги - ввязываться в бой им нельзя.

Прошло еще полчаса, и снег прекратился, ветер ослаб, налетал лишь порывами, злыми, короткими. Видимость улучшилась, однако колонны не показывались. И голосов не было слышно, даже шума моторов. "Успели оторваться, - с тревогой думал Ерошкин.- Торопятся к реке, чтобы до рассвета переправиться. Уцелел ли мост у Широкого? Начальник разведки сказал, что уничтожен партизанами, но данные не проверены. Если и был взорван, так могли восстановить. Или наладить понтонную переправу. Похоже, что идут на Широкое. А если нет?" Он сильно устал, ноги будто чугунные, схватившийся ледяной коркой комбинезон сковывает движения, но Ерошкин прибавляет и прибавляет шаг.

Впереди, четко выделяясь среди заснеженного поля, зачернели дома. Окраина Широкого. Ерошкин заколебался: идти прямо или повернуть к лесу, темнеющему слева от домов, выйти к селу оттуда? Со стороны леса безопаснее, но на обход уйдет много времени. Решил идти напрямик.

Как случилось, что немцы подпустили их вплотную, позволили выйти к самому оврагу, проходившему в сотне метров от домов? Ерошкин, приметив этот овраг, поросший кустарником, обрадовался. "Тут осмотримся и - в село!" Он первым достиг оврага, схватился за куст, прыгнул, и тут - окрик "Хальт!" Ерошкин дал очередь из автомата и отскочил. В ответ судорожно застучал, ослепляя белым огнем, пулемет. А через минуту уже весь овраг сплошь сверкал выстрелами.

- Отходить! - крикнул Ерошкин и бросил гранату в самую гущу огня. На мгновение приник к земле и затем, резко приподнявшись, метнул в овраг вторую гранату. Вражеский пулемет замолчал. Ерошкин быстро скрылся в темноте.

Находившиеся в засаде гитлеровцы не решились их преследовать. Но разведчики раскрыли себя, не было сомнения, что противник примет все меры, чтобы ликвидировать группу, прорвавшуюся в его тыл, не пропустить ее в Широкое, к переправе.

Когда огонь совсем стих и Ерошкин убедился, что их не преследуют, он сказал товарищам:

- Двигайте к лесу. Ждите на опушке. А я в Широкое. Группа теперь не пройдет.

- Не дело одному, командир,- сказал Козобродов сердито.- Группой, понятно, не пройти, но и одному не дело. Пошли вдвоем.

Ерошкин согласился.

Они дали большой круг, вышли к Широкому не с востока, как нацелились вначале, а с противоположной стороны, с тыла. Огородами подобрались к самым домам. Еще на подходе к селу Ерошкин угадал движение по моторам машин, по голосам. Теперь, выйдя к домам, он увидел колонну пехоты, проходившую просторной улицей. За колонной потянулись автотягачи с пушками, повозки. Потом опять показалась колонна пехотинцев.

Перебегая тылами от дома к дому, Ерошкин и Козобродов вышли на другой конец села. Здесь, недалеко от дороги, стояли танки. "Прикрытие",- подумал Ерошкин, но тут послышались команды, двигатели танков взревели, и громоздкие машины, в белых пятнах камуфляжа, вытягиваясь в колонну, пошли параллельно дороге.

Ерошкин решил: если танки пошли к реке, значит, мост цел. Но тут же возникло сомнение: а может быть, навели переправу на плавающих понтонах? Он должен знать это в точности. Придвинувшись вплотную к Козобродову, приказал:

- Возвращайся в ядро. Радисту передать в штаб: идут к Ингулу. Я - к реке!

- Мне способней...

- Нет! - Ерошкин толкнул Козобродова в литое плечо.- Давай!

Пробираясь в сторону от дороги, но так, чтобы не терять из вида отходивших немцев, Ерошкин вышел к Ингулу. Река, очистившаяся на быстрине ото льда, зловеще чернела среди свежего снега. По закраине, прикрываясь крутояром, Ерошкин вышел к самой переправе. Убедился: колонны идут по мосту.

Он нашел группу на опушке леса, связался по радио со штабом, передал последние данные.

- Попытайтесь захватить мост, - ответил штаб. - Удерживайте до подхода передового отряда дивизии!

Дорога к реке теперь была разведана, так что группа в короткое время выдвинулась к Ингулу, к самому мосту, затаилась на льду под заснеженным крутояром. Мост отсюда, снизу, просматривался весь. Над черной водой светлели высокие железобетонные опоры. Можно было даже различить полукружия ферм. На фоне прояснившегося неба видны были контуры танков и автомашин. Техника двигалась осторожно, по грохоту можно было определить, что мост полностью не восстановлен, машины идут по настилу из бревен. Вперемешку с машинами и повозками валила пехота. Улавливались голоса, похожие на гусиный гогот.

Прошло еще полчаса, начало светать. Мост опустел. Теперь с интервалами проходили отдельные отставшие машины и небольшие пешие группы.

Ерошкин по опыту знал: мост подготовлен к взрыву, немецкие саперы уже на месте, ждут, когда пройдет последняя колонна. По откосу он вскарабкался наверх, залег в снегу, среди мелкого кустарника, торчавшего над сугробами тонкими заледеневшими прутьями. Оглядевшись, пополз к мосту. Поверх комбинезона у него белый маскхалат, он сливается со снегом, так что заметить его с моста трудно.

Притаился метрах в тридцати рядом с насыпью, примыкавшей к мосту. Следом за ним, по одному, сосредоточилась вся группа.

Ерошкин не ошибся: саперы уже на месте. На насыпи стоит офицер, высоченный, худой, в очках, зло взмахивает рукой, подгоняет группу пехотинцев с повозками: "Шнель! Шнель!"

Повозки, а за ними и солдаты втянулись на мост, дорога опустела. Офицер, отвернув рукав шинели, поглядел на часы, затем кинул взгляд на дорогу и стал торопливо спускаться с насыпи, скользя по мокрому снегу. Внизу его ждали саперы, человек двадцать. Офицера теперь Ерошкин не видел, его закрыли солдаты, стоявшие тесной кучкой, но он слышал его громкий голос. Офицер докладывал кому-то по радио или телефону, что войска прошли. Ерошкин плохо знал немецкий, но по отдельным словам догадался, что офицер просит разрешения взорвать мост.

Сердце у Ерошкина тревожно сжалось. Сколько было всего, сколько боев, но такая тревога в сердце, будто это его первая операция. Если им не удастся предотвратить взрыв моста, нашим войскам придется форсировать водную преграду. Противник выиграет время, закрепится на новом рубеже...

Он заставляет себя думать спокойно: "Надо сразу накрыть всю группу. Если бой затянется, к саперам подойдет подмога,- колонны еще не успели отойти далеко. Самое главное сейчас - проскочить на мост, перерезать провода и, если получится, убрать мины из опор..."

Ерошкин толкнул в плечо разведчика, лежавшего к нему вплотную (условный сигнал приготовиться к бою) и вскинул автомат, но тут донеслись резкие, звонкие выстрелы. Где-то совсем недалеко, на этой стороне Ингула, открыли огонь противотанковые пушки. Тотчас их выстрелы смешались с частым стуком пулеметов и с дробью автоматных очередей. Сомнений не было: это передовой отряд дивизии, идущий к мосту, столкнулся с врагом. Значит, еще не все войска противника ушли за Ингул... Ерошкин застыл в нерешительности. "Атаковать или выждать, когда пройдет колонна? Саперы должны пропустить колонну... Завязать с ними бой до подхода колонны? Нет, опасно..."

Решение подсказали сами немцы. Офицер, а за ним и его саперы бросились по насыпи к мосту. Ерошкин понял: взорвут мост, не дожидаясь отставшей колонны.

Он открыл огонь. Резал длинными очередями, разворачивая ствол автомата влево и вправо, укладывал гитлеровцев одного за другим - падая, они скатывались с крутого откоса. Столь же яростно била вся группа, накрыв плотным огнем и откос, по которому карабкались саперы, и дорогу перед мостом. Однако часть солдат все-таки прорвалась. Они уже бежали по мосту, под их ногами гремели бревна.

- Вперед! Вперед! - крикнул Ерошкин, бросаясь к мосту. Ловкий, крепкий, он несколькими прыжками преодолел откос, резанул из автомата.

За спиной крикнули:

- Машина!

Стремительно повернувшись, он увидел тупорылый немецкий грузовик с солдатами. Грузовик несся к мосту с бешеной скоростью, мокрый снег летел из-под его колес фонтаном, из радиатора хлестал пар. Как, каким образом здесь оказалась машина с солдатами? Раздумывать нет времени. Ерошкин крикнул разведчикам: "Не выпускать саперов, ни одного!" - и бросился навстречу вражеской машине. Он метнул гранату прежде, чем грузовик замедлил скорость. Машину бросило взрывом под откос. Однако часть гитлеровцев все-таки уцелела. Одни, укрывшись за машиной, открыли огонь, другие проскочили в кустарник, росший рядом,- там густо засверкали выстрелы. На помощь Ерошкину подоспели четверо из группы, завязался бой.

Ерошкин бил из автомата по вспышкам, и все чаще бросал тревожный взгляд в сторону моста: что там, удалось ли уничтожить саперов, перерезать провода, ведущие к зарядам тола? Надо быстрее кончать здесь...

- Обойди их! - крикнул Ерошкин Сухоносову и взмахом руки показал в сторону машины.

Николай Сухоносов двумя-тремя стремительными перебежками проскочил вдоль дороги, упал почти у самой машины. Гитлеровцы засекли его; там, где он упал, струями брызгал снег. Сухоносов не отвечал на огонь. "Убит!" Ерошкин приподнялся, чтобы кинуться к Сухоносову, но тут рванула граната. Взрыв накрыл машину, она вспыхнула. "Молодец, Коля!"

Те немцы, что укрылись в кустах, не страшны, к мосту они не проскочат, надо только держать под огнем открытое пространство. Он оставит здесь двоих, а с остальными - на мост. Но Ерошкин не успел подать команду: из-за реки, с той стороны Ингула, донесся гул танковых моторов.

Случилось самое страшное, о чем Ерошкин даже боялся подумать,- вражеские танки подошли прежде, чем подоспел передовой отряд дивизии. Что сделает малочисленная группа, вооруженная одними автоматами и гранатами, против танков? Но не та обстановка, чтобы раздумывать. В сознании сейчас только одно: они обязаны удержать мост, предотвратить взрыв, а какой ценою, в таких обстоятельствах значения не имеет.

Ерошкин вскочил, выпрямился во весь рост, не замечая пуль, свистевших над головой, взрывавших снег у ног, не пригибаясь даже, бросился к мосту.

Влетел на мост и остановился, обмер. Вражеский танк был рядом с мостом, в нескольких метрах. А за ним шла колонна... Если танки пройдут через мост, то и передовой отряд дивизии не спасет положения. Судорожными и вместе с тем точными движениями рук Ерошкин быстро отцепил от пояса гранаты и, вскинув их над головой, рванулся навстречу танку.

Он прыгал по развороченным бревнам и доскам, не отрывая глаз от танка, стремительно надвигавшегося, уже закрывшего собою пространство между арками моста. Схватился за чеку гранаты, чтобы рвануть ее, но, прежде чем он успел это сделать, впереди сверкнул взрыв.

Ерошкина опередил Козобродов. Когда появились танки, Федор Козобродов, успевший пробежать на противоположный берег, залег у самого моста, за железобетонной балкой, лежавшей у чугунной решетки. Должно быть, чтобы уничтожить танк наверняка, он пропустил его, кинул гранату сзади, под днище, под мотор. Танк не загорелся, но гусеницы перебило - тяжелая машина, круто развернувшись, встала, закрыла собою дорогу.

На броне танка сидели солдаты. Они спрыгнули на мост, однако ни залечь, ни открыть огонь не успели. Козобродов в упор расстрелял их из автомата.

Остановившиеся перед мостом вражеские танки отошли назад, а затем, развернувшись по обеим сторонам дороги и рассредоточившись, начали бить по мосту из пушек и пулеметов. Но тут подоспел передовой отряд дивизии. Подоспел вовремя. Мост был удержан до подхода основных сил.

Группа Ерошкина потеряла на мосту пять человек, и среди них Федора Козобродова. Когда кончился бой, Федор был еще жив. Ерошкин нашел его за железобетонной балкой, густо исклеванной пулями, у чугунной решетки. Козобродов лежал на боку, припав головой к балке, в левой руке, откинутой в сторону, сжимал автомат. Ерошкин осторожно приподнял его.

- Федор! Слышишь меня? Федор!

Козобродов чуть приоткрыл набрякшие веки, жесткие губы, обметанные простудой, дрогнули.

- Слышу...

- Сейчас, потерпи. Санитар! Ребята, санитара!

- Не надо... погодь...- Козобродов задыхался, в груди клокотало.- Помираю, Валюха. Ты мать... маму найди... Скажи, что... честной смертью я, в бою...

Он закрыл глаза, затих, по суровому, заросшему черной щетиной лицу пошла синева. Из глаз выкатились две крупные слезы, медленно покатились по шершавым, в пятнах от мороза щекам, застряли в уголках губ.

Вспомнив Федора Козобродова, Ерошкин глубоко вздохнул. Но в этом вздохе не было горечи и боли. Светлое чувство в душе вызвал Федор Козобродов. "Как хорошо, что удалось отыскать его мать,- подумал он.- Она узнала о подвиге Федора, побывала на его могиле..."

6.

"ХОДИЛИ ПЯТЕРКОЙ"

Все-таки удивительная вещь - человеческая память. Вот он прочитал в своем блокноте запись: "Ушли в апреле, вернулись в мае. Вернулось нас 17..." Наверное, за всю войну Валентину Ерошкину не приходилось труднее, чем в те дни, если не считать трех суток, когда его носило в океане на утлом, наполовину разбитом баркасе. Но это было уже после разгрома фашистской Германии, на Дальнем Востоке. Он один оказался на том баркасе, кое-как державшемся на воде, один живой, а штормило так, что неба не разглядеть - одни косматые волны. Трое суток мотало его в Тихом океане, думал, что уже все, гибель, да, видать, под счастливой звездой родился- подобрала подводная лодка... Но если говорить о войне с немцами, то тяжелее того испытания не было. Только сказать - без малого два месяца в тылу врага!

Но, как ни странно, запись об этой операции ничего не вызвала в памяти. А вот эти строчки заставили схватиться за грудь, такую боль он почувствовал в сердце. Словно не было тридцати лет, отделявших его от тех дней, от тех ребят...

Постороннему эти строчки не скажут ничего: "17 апреля. Плавни. Четверо суток. Ходили пятеркой: Лаврентий П., Коля Л., Алеша К., Коля С. и я. Вернулись, порядок, только ноги не ходят..." Да, постороннему эти строки ничего не скажут. Для него же, Валентина Ерошкина, четверо суток в плавнях были тем, чем для другого вся жизнь.

...Наши части, форсировавшие Днестр на узком участке, зацепились за правый берег, заняли низину, но продвинуться дальше не смогли. Гитлеровцы, укрепившиеся на высотах, простреливали и плацдарм, занятый нашими частями, и подходы к нему. Все попытки выбить фашистов с высот оказались тщетными.

Между тем обстановка на этом участке фронта осложнялась. Днестр начал разливаться, быстро затопляя широкую пойму.

Разведчики получили приказ нащупать слабые места в обороне противника. Прежде всего надо было взять языка, но это никак не удавалось. Немцы на ночь сажали в траншеи первой линии собак, и, как только разведчики начинали подбираться к вражеским позициям, овчарки поднимали лай.

Разведка боем тоже не дала нужных результатов. Командир разведывательного отряда майор Воинков принял решение направить разведгруппу в обход по плавням - отойти на двенадцать километров вниз и там просочиться через передний край. Воинков был уверен, что гитлеровцы в том месте их не ждут: слишком широко разлилась река.

Старшим группы командир отряда назначил сержанта Ерошкина. Почему он выбрал именно его? К тому времени - это была весна 1944 года - Валентин Ерошкин стал опытным разведчиком, умеющим действовать самостоятельно, расчетливо и решительно. Однако высоким мастерством и решительностью отличались многие разведчики. Как уже говорилось, в армейский разведывательный отряд отбирались лучшие. Но Воинков знал, что кроме опыта, умения верно оценить обстановку сержант Ерошкин обладает еще одним качеством - упрямством, железным упрямством. Не было случая, чтобы Ерошкин вернулся, не выполнив задания.

Ниже по течению Днестр уже затопил всю пойму, лишь кое-где виднелись небольшие островки. Затопило и прибрежный кустарник, и заросли краснотала, тянувшиеся широкой полосой. Редкие осокори купали в ледяной воде свои ветви, еще не успевшие отойти после зимней стужи. Во впадинах даже верхушки кустарника не были видны - светлели чистые озера.

Группа отправилась в резиновой надувной лодке, отправилась днем, рассчитывая к ночи добраться до места, где она должна была проникнуть в расположение противника. Камыш стоял густой и такой высокий, что пробираться через его заросли было безопасно и средь бела дня.

Они наверняка вышли бы до ночи в намеченный пункт, не подведи их лодка. Только разведчики углубились в плавни, под Ерошкиным, на корме, шумно забурлила вода. Он еще не успел сообразить, что произошло, как лодка пошла ко дну. Резину пропороло чем-то острым, и так, что воздух вышел мгновенно.

В одном им повезло - в этом месте было неглубоко, оружие и патроны остались сухими.

Сначала разведчики шли по пояс в воде, потом по грудь, потом переплывали озера, подняв оружие над головой. А вода была ледяная: по Днестру еще плыли льдины, да к тому же на разведчиках были тесные меховые комбинезоны и тяжелые солдатские сапоги. Но куда тяжелее оказалось продираться через сухой и жесткий, как железо, тростник, стоявший стеной, через заросли рагоза, колючие ветки которого в клочья рвали насквозь промокшую одежду, до крови царапали лицо и руки; отяжелевшие ноги тонули в вязкой песчаной жиже.

Группа шла без отдыха весь остаток дня и всю ночь-благо ночь выдалась светлой,- но преодолела немногим больше половины пути.

Когда рассвело, разведчики выбрались на сухой островок, коричневый от прошлогодней, засохшей на корню кустистой травы. Ерошкин решил дать группе отдых. Раскрывая ножом банку с тушенкой, он поглядел на Алексея Кошляка. Алексей совсем выбился из сил. Последние метры Ерошкин чуть ли не тащил его на себе. Лицо Кошляка покрылось красными пятнами, глаза лихорадочно блестели.

- Никак жар у тебя, Алеша? - встревоженно спросил Ерошкин.

- Да н-нет, з-за-замерз...- Кошляк задыхался, мокрые плечи, которые он обхватил багрово-синими руками, трясло в ознобе.

Еще когда собирались на задание, Ерошкин заметил, что с Кошляком что-то неладно, нехорошо блестят глаза. Он сказал ему об этом, но Кошляк отмахнулся:

- Возле огня посидел, вот и блестят...

Николай Сухоносов тогда еще пошутил:

- Это точно, командир, у огня! Он Верку с медсанбата повстречал. От Верки глаза заблестять!

У Сухоносова в роте был дружок, родом из глубинной заволжской деревни, он как-то особенно мягко и смешно выговаривал: "блестять", "пропадёть", "моргнёть"... Сухоносов, известный пересмешник, все копировал дружка: "Во даёть наш Саня, врёть и не моргнёть..." Уж скоро год, как Саня погиб, на Северном Донце похоронили, а говорок его так и остался у Сухоносова. Теперь разведчики над Сухоносовым посмеиваются: "Врёть Коля, как прядёть..."

Ерошкин не взял бы Кошляка на задание, видел же, что парень простужен, но побоялся обидеть. Алексею семнадцать, в армейский отряд его взяли впервые, и командиры групп каждый раз находили причину не брать его на задание: не чувствовали в нем надежного разведчика. Называли его не иначе как фантазером и романтиком. Алексей Кошляк знал чуть ли не наизусть все романы. Фенимора Купера, мог часами рассказывать о приключениях Чингачгука. Нож он метал с ловкостью индейца, за полсотни шагов вонзал финку в круг величиною с тарелку. Топор он называл томагавком. Солдаты его окрестили Чингачгук Соколиный глаз. В разведку Алешу Кошляка привела романтика, мальчишеская жажда необыкновенных подвигов. Он ушел из школы, не закончив десятый класс. Ерошкин знал это, но в отличие от других командиров групп относился к пареньку с добрым чувством. Возможно, узнавал в нем самого себя, того Вальку Чапая, который начал воевать под Ельней.

Когда Кошляк попросил Ерошкина зачислить его в свою группу (командиры групп сами отбирали людей), Ерошкин взял Алешу без колебания. Помнил, как самому ему, шестнадцатилетнему парнишке, поверил сержант Никитин.

Теперь, конечно, пришлось пожалеть. Эти сутки в ледяной воде Алеша Кошляк держался как надо, все время шел впереди, пробивая дорогу в тростнике, а сейчас парнишку качает.

- Придется оставить тебя, Алеша,- сказал Ерошкин, протягивая ему открытую консервную банку.

- Еще ч-чего!..- Кошляк потянулся к банке за своей порцией и вдруг повалился, как сноп. Он был без сознания.

Ерошкин приподнял его голову, вопросительно поглядел на товарищей.

- Другого не придумаешь, надо оставить тут. На обратном пути, коль уцелеем, заберем,- сказал Сухоносов.

- Надо сделать шалаш. Лизиков, наломай сухого камыша, да травы сюда побольше...- Ерошкин расстегнул комбинезон и гимнастерку на груди Кошляка, плеснул спирта на голое тело, принялся растирать.

- Какая польза, если он в мокрой одежде? - с горечью сказал Сухоносов. - Костер бы развести, так фрицы рядом, прикончат, паскуды... И на кой таких парнишек на фронт берут?

В другое бы время Ерошкин, наверное, рассмеялся. Самому-то Сухоносову сколько? Года на два старше... Но сейчас глянул на Сухоносова и подумал: "Не на два года он его старше, а на двадцать".

Через час они поднялись, снова вошли в ледяную воду.

Еще до того, как стемнело, на правом берегу, на взгорье, показались белые хаты. Это был хутор, о котором говорил начальник разведки: "Как пройдете его, можно подниматься на берег".

Больше суток разведчики не выходили из плавней, измотались вконец, можно было бы и отдохнуть до наступления ночи, укрывшись на сухом островке,- все равно сейчас действовать не начнешь, но Ерошкин все-таки повел группу дальше. Камыш поредел, берег стал просматриваться, и он решил поглядеть, что тут у противника, где его позиции.

Когда группа вышла на берег, простиравшаяся за Днестром пустынная степь уже сливалась с темным, ненастным небом, и в десяти шагах трудно было что-нибудь разглядеть. Ерошкин осторожно полз по песчаному крутояру, бесшумно раздвигая ветки редкого кустарника, и вслушивался в обманчивую тишину. Никаких признаков присутствия противника. Тихо так, что слышно, как за спиной звенит под ветром тростник. Где-то глухо рокочет артиллерия. Справа, где плацдарм, все небо в светящихся трассах, а тут тихо - ни выстрела, ни человеческого голоса.

Песчаное взгорье кончилось. Теперь под руками упругая, колкая стерня невспаханного поля. Ерошкин полз по полю и думал скорее с недоумением, чем с тревогой: "Окопов над рекой нет. По холмам идут? За полем холм виднелся... А боевое охранение? Боевое охранение к реке выдвигают. Не заметили его? Непонятно что-то". Остановившись на минуту, приподнялся на локтях, вгляделся в темноту. Угадывались какие-то неясные очертания, какая-то цепь бугров. "Кустарник? Не походит..." И вдруг переменивший направление ветер донес запах только что отрытой траншеи, запах сырой земли, нагретой за день весенним солнцем. Лишь разведчик, когда в нем все обострено до предела, да в иное время пахарь могут уловить запах свежей оттаивающей земли.

Ерошкин подал товарищам сигнал остановиться й медленно пополз к траншее.

Под локтями комья тугой, влажной земли. Ерошкин вполз на бруствер, глянул в траншею - пусто. Соскользнул на дно, пошел по траншее, держа автомат наготове. Никого.

Он выбрался наверх, тихонько свистнул: вперед!

По ходам сообщения разведчики вышли ко второй линии траншей, но и тут солдат противника не было. "Перебросили части отсюда на плацдарм или занимают село рядом? Где-то тут должно быть село...- пытался разобраться в обстановке Ерошкин.- Не ждут нас фашисты..."

Решил пробраться дальше, поглядеть, что в глубине. "Но что это там темнеет? Стог сена? Не похоже, длинный больно. Сарай, однако".

Ерошкин подумал, что неплохо бы передохнуть в этом сарае, выкурить по цигарке - спасибо Сухоносову, догадался махорку насыпать в железную банку, не промокла,- но тут донеслись приглушенные голоса. Ерошкин прислушался: говорили по-немецки.

Он подполз ближе к сараю и увидел двух немецких солдат. Они стояли у самого угла. Одного почти не было видно, он привалился плечом к сараю, слился с ним, только поблескивал штык винтовки, а второй стоял чуть в стороне, закуривал, закрывшись от ветра воротником шинели, - слышно было, как пощелкивал зажигалкой. Солдаты перебросились несколькими словами и разошлись. Тот, что стоял прислонившись к сараю, начал прохаживаться возле угла, второй отошел в сторону на сотню метров.

Молодой месяц пробился меж облаков, немного посветлело, силуэты часовых теперь вырисовывались отчетливо. Ерошкин прикинул: подползти к солдату, который прохаживается возле сарая, не составит труда. Но как скрутить его без звука? Им же нужен живой солдат- язык. Второй часовой - рядом, он наверняка что-то услышит или заметит, поднимет тревогу. Значит, надо сперва убрать его. Двое разведчиков подберутся к нему и прикончат, а уж тогда они возьмут этого - подобраться к нему по стенке сарая пара пустяков.

Ерошкин отодвинулся к Позигуну, показал на солдата, стоявшего справа. Позигун толкнул плечом Сухоносова, и они поползли, но тут заскрипела дверь, и из сарая кто-то вышел. Через минуту-две дверь опять заскрипела, выходивший вернулся в сарай, и оттуда донеслись голоса.

Минут через пятнадцать все затихло, и Ерошкин уже хотел подать знак Позигуну, что можно действовать, но, прежде чем он дотронулся до его плеча, послышались шаги - часовой, которого должны были убрать Позигун и Сухоносов, направился к сараю. Подойдя к товарищу, присел на что-то белевшее у стены, видимо, на ящик. Вспыхнул лепесток огонька. Солдаты закурили, пошел негромкий разговор.

"Разойдутся нескоро... Напасть на обоих!" - принял решение Ерошкин и подал условленный сигнал группе.

Разведчики, проскользнув у стен, кинулись на солдат одновременно с двух сторон. Ерошкин ударил часового, стоявшего на углу, и тот безмолвно осел. Сухоносов схватил сзади второго, зажал ему было рот, но немец, изловчившись, укусил Сухоносова за руку, да так, что тот на секунду выпустил солдата. Ерошкин тут же оглушил его прикладом автомата, однако немец все-таки успел крикнуть. В сарае зашумели, загремело оружие.

- К плавням! Быстрее! - крикнул Ерошкин, а сам кинулся к двери сарая, со всей силой рванул ее на себя. Рванул и лоб в лоб столкнулся с немцем. В правой, высоко поднятой руке Ерошкина была граната. Он ударил ею гитлеровца по голове, пинком ноги отшвырнул его от себя и кинул гранату в гущу солдат, бросившихся к двери.

Воспользовавшись переполохом, отскочил от сарая на сотню метров, залег.

Взлетели ракеты, осветив и поле, и траншеи, и берег реки, вспыхнула, как всегда в таких случаях, шальная беспорядочная стрельба.

Откуда-то из-за сарая вынырнула кучка солдат, пробежала слева от Ерошкина, в полсотне метров. Почти одновременно выскочила из темноты вторая группа - эти бежали прямо на него. Раньше чем он успел открыть огонь, слева рванула граната. "Сухоносов!" - догадался Ерошкин. Они с ним так и договаривались: прикрывать отход группы, рассредоточившись, бить по немцам внезапно, создавая видимость засад.

Ерошкии лежал за бугром, немцы его не видели, а он их видел отлично. Решил подпустить ближе - так вернее. Три года войны научили выдержке и точному расчету. Он обескровит эту группу, заставит ее залечь, будет сдерживать до тех пор, пока его товарищи не отойдут к реке.

Ерошкин полоснул по гитлеровцам в упор, ослепил внезапным огнем. Солдаты попадали на землю и первые секунды не шевелились, а он резал и резал их автоматными очередями, вжимая в колючую стерню.

Когда гитлеровцы опомнились и открыли огонь, Ерошкин уже отскочил к траншее, спрыгнул в нее. Он стоял в окопе и следил за ними, следил, как они осторожно перебегают, наугад стреляя из винтовок и автоматов. Ерошкин, находившийся в надежном укрытии, мог бы сейчас уложить добрый десяток, но он не стрелял. Подпустив поближе, кинул гранату и дал несколько длинных очередей. Немцы снова залегли, а Ерошкин тем временем отскочил на новый рубеж...

Так они с Сухоносовым и сдерживали гитлеровцев, нанося им внезапные удары, создавая видимость многочисленных засад, пока не достигли реки.

Группа тем временем уже вошла в плавни, и двум смельчакам лишь оставалось догнать товарищей.

Разведчики скрылись, но противник продолжал освещать ракетами Днестр и подходы к нему, по противоположному берегу открыли огонь орудия и минометы-> там вразброс взлетали багрово-желтые кусты разрывов.

Должно быть, немцы решили, что в их тыл просочился крупный отряд противника, отошедший теперь на левый берег. Туда же тянулись, дугой изгибаясь над Днестром, светящиеся трассы пулеметных очередей.

Не обращая внимания на этот фейерверк, разведчики уходили вверх по течению. За последние часы вода сильно прибыла, затопила поросшие кустарником отмели, по которым они недавно пробирались. С каждым метром идти становилось тяжелее, то один, то другой проваливался в яму с головою. Вдобавок ко всему еще этот немец - язык - никак не может идти: Ерошкин, видно, перестарался, сильнее, чем надо, стукнул по голове, вот теперь и приходится тащить его. Лизиков и Пози-гун тянут пленного за собой на веревке, а Сухоносов подталкивает сзади. Когда немец с плеском проваливается в яму, Сухоносов вытаскивает его за ворот шинели и, поддав кулаком под бок, беззлобно ворчит: "У, чертов боров, разъелся на нашем хлебе, паскуда... Тащите его на руках! Сам у меня потопаешь, образина фашистская!"

Как только рассвело, над плавнями появились два вражеских истребителя. "Мессеры" шли на небольшой высоте вдоль Днестра, и разведчики, укрывшиеся в кустарнике, видели, как рядом по чистой воде зловеще проскользнули две крестообразные тени.

Ерошкин проводил "мессеры" усталым и злым взглядом, подал команду: "Вперед!" Он понимал, что самолеты ищут их, что оставлять укрытие опасно, но терять время группа не могла: в штабе давно ждут с языком и разведданными, наверное, уже и надежду потеряли на возвращение.

От зарослей кустарника их отделяла полая вода, разлившаяся широким озером. Ерошкин сразу определил, что тут глубокая впадина, - кустарник, а он в этих местах был высоким, нигде не проглядывал. Но обходить озеро - потеряешь час, да к тому же немцы с берега могут заметить. Ерошкин, не раздумывая, бросился в воду. Почти сразу он провалился по грудь, едва успел вскинуть автомат над головой, однако скоро выбрался на мель - вода теперь не доходила и до колен. Не оглядываясь, крикнул: "Живей, ребята!" Но мель тут же кончилась, она оказалась каким-то искусственным валом, дамбой. Не сделав и пяти шагов, Ерошкин провалился снова, на этот раз и дна не достал ногами.

Пришлось переправляться вплавь, а немец, как назло, совсем не держался на воде. Разведчики плыли, выбиваясь из сил, и тянули его на веревках. Стоило ослабить веревки, как наголо остриженная огненно-рыжая голова немца скрывалась под водой. Солдат, беспомощно барахтаясь, выплевывал серую жижу и стонал: "Майн гот! Майн гот!" Сухоносов подталкивал его то плечом, то кулаком и ругался: "Плыви, тебе говорят... Кусается, как жеребец, а на воде хужей бабы... Да не хватайся ты за меня, образина!"

Не будь языка, разведчики успели бы скрыться в зарослях тростника до того, как самолеты развернулись и снова оказались над ними. Без труда обнаружив группу, "мессеры" свечой взмыли вверх и, описав крутую дугу, косо понеслись к земле. Белыми вспышками засверкали крыльевые пулеметы. Вода заклокотала под пулями.

- Быстрее! Быстрее! - с ожесточением крикнул Ерошкин и, рванувшись изо всех сил, первым нырнул в заросли тростника. Пока "мессеры" разворачивались для повторной атаки, успели скрыться и остальные.

Теперь вражеские истребители неслись на бреющем полете; тростник метался под воздушными струями, градом сыпались пересохшие пушистые метелки, из зарослей с криком выскакивали утки, испуганно разлетались в разные стороны. Разведчиков вражеские летчики теперь не видели, их укрывал густой тростник, но они засекли участок, где находилась группа. Истребители пошли в атаку не один за другим, как обычно, а рядом, крыло к крылу, захватив широкую полосу, и ударили одновременно из всех пулеметов и пушек: там, где самолеты пронеслись, тростник попадал, словно по нему прошлись косой.

Однако и на этот раз вражеские истребители промахнулись, веер свинца лишь краем зацепил группу: ранило в бедро Лаврентия Позигуна, к счастью, пуля прошла навылет, не задев кости, да немцу оторвало пол-уха.

Перевязали, как смогли, раненых и опять пошли вперед. Вода теперь была по щиколотку, но тростник стоял так густо, что хоть руби его топором.

Ерошкин держался рядом с раненым Позигуном. Лаврентий зубами скрипел от боли, его лицо покрылось испариной, но он не отставал ни на шаг. Когда он падал, запнувшись о кочку или провалившись в яму, Ерошкин останавливался, чтобы помочь товарищу. Позигун рывком поднимался и упрямо нырял в тростник, яростно расталкивая его головой, руками и плечами.

Немец брел за Лизиковым (теперь Лизиков тащил его на веревке), закрыв лицо облепленными грязью руками и не переставая стонать.

Они уже шли тростником около часа, а зарослям все не было конца. Ерошкин решил взять вправо, надеясь выйти на островки,- ребята совсем выбились из сил. И действительно, не прошли они вправо и полсотни метров, как показалась чистая вода, а среди нее несколько островков. Однако стоило им направиться к ближнему островку, как тут же над плавнями появился вражеский истребитель-бомбардировщик. Он словно ждал, когда солдаты выйдут из тростника. Группа тотчас отскочила назад в заросли, но самолет все-таки их заметил. А может быть, и не заметил, скорее всего, он специально шел сюда, чтобы зажечь плавни.

От зажигательных бомб тростник загорелся сразу в нескольких местах: и впереди, и слева, и справа. Очаги пожара быстро разрастались, соединяясь в сплошные огненные озера. Ветер, беспрерывно менявший направление, бросал пламя то в одну, то в другую сторону, сухой тростник трещал от жара и вспыхивал, как порох. Спасение могло быть только в одном - скорее вырваться из зарослей тростника. Разведчики бросились к островкам, которые обнаружили перед появлением самолета. Они бежали в дыму, прикрывая руками лица от нестерпимого жара, ныряли в воду, спасаясь от огня, который бросал на них порывистый ветер. Даже на острове, куда разведчики наконец добрались, нечем было дышать от дыма и жара. От мокрых комбинезонов шел пар. Минуту-другую они лежали неподвижно, прижавшись к сырому песку. Потом Ерошкин, не отрывая щеки от холодной земли, сказал:

- Ребята, надо идти. Слышите меня? Надо!..

Он через силу, пошатываясь, поднялся, черный от дыма, с опаленными бровями и веками, с ожогом на левой щеке. Жестко скомандовал:

- За мной!

Остров, на котором они находились сейчас, еше не горел: его отделяла от тростника полоса воды. А соседние островки уже горели; горел кустарник, дымилась старая трава, торчавшая белыми косматыми пучками. Но идти надо было, и разведчики поднялись, пошли.

Когда пламя подступало к ним вплотную с двух сторон, обливали лицо и руки водой, бросались в огненный коридор. Ерошкин, бежавший впереди, кричал:

- Немца береги! Немца!

Языка старались держать дальше от огня, случалось, что Лизиков или Сухоносов заслоняли его собой. Нужен живой язык, а не головешка.

Никто из них не скажет, сколько времени они пробивались сквозь огонь и дым. Минуты и даже часы кажутся мгновением, когда тебе надо оттянуть, выиграть время, и эти же минуты, эти же часы превращаются в вечность, когда надо идти вот так, в огне и дыму, продираясь через заросли тростника и с головой проваливаясь в воду.

Ерошкину запомнилось: когда тростник отступил и дым поредел, он глянул на небо и удивился - солнце стояло в зените, а он-то думал, что уже вечер или ночь.

Тростник отступил ненадолго, а дальше тянулся опять почти сплошной стеной. Ерошкин понимал, что пламя перекинется и сюда. Ветер, все время менявший направление, теперь дул с юга, перекидывал огонь с островка на островок, поджигал кустарник и сухую траву по высокому правому берегу.

Где-то тут, на одном из этих островков, они оставили Алешу Кошляка. Ерошкин, выйдя на жесткую отмель, огляделся. "Кажется, за тем кустарником... Нет, не похоже..."

- Слышь, Лаврентий,- обратился он к Позигуну.- Ты тут оставайся с немцем, а мы поищем Алешку.

- Почему я должен остаться? - хриплым, срывающимся голосом спросил Позигун. Он сидел, упершись кулаками в мокрый песок, чтобы не упасть, низко опустив большую лохматую голову.

- Ты ранен, Лаврентий, тебе трудно,- спокойно ответил Ерошкин, не глядя на товарища.

- А потом меня искать пойдете с Алешкой на руках?- Он поднялся, твердо и требовательно глянул Ерошкину в глаза.- У меня хватит сил идти! Хватит!- Позигун сжал почерневшие, искусанные от боли губы.

- Хорошо,- ответил Ерошкин и тяжко вздохнул,- если ты так хочешь, пойдем искать всей группой...

На Алешу Кошляка они набрели только к вечеру. Он лежал не в шалаше, где товарищи его оставили, а на песке, у самой воды, метался в горячечном бреду. Ерошкин торопливо поднял его на руки, растерянно посмотрел на товарищей:

- Что же с ним делать? Спирта, может, влить?

- Спирт ему не поможет,- глухо сказал Позигун.- Скорее нести его надо.

Ерошкин согласно кивнул. - На отдых полчаса. Николай, открой банку! Сухоносов, скинув с плеча опустевший вещмешок, устало опустился на ворох сухого камыша.

- Банка-то последняя...- Он развязал мешок и вскинул голову.- Деревни аль хутора поблизости нету? Я бы раздобыл чего... Не привыкший я без провианта, живот никак не терпит! - Сухоносов негромко рассмеялся. - Мне и мать наказывала: женись, Колька, на поварихе, а то пропадешь...

Сухоносов принадлежал к тем счастливым натурам, которые не утрачивали способности шутить даже в самой отчаянной обстановке. В роте нет веселее, беспечнее и добрее солдата, чем он. Правда, когда над ним начнут подшучивать, Сухоносов сразу вспыхнет, петухом набросится на товарища: "Ты прямь на прямь! Чего ты всяко-разно!" Но тут же и отойдет, заулыбается. Кажется, только один раз за все время, что они вместе,- а вместе они от Сталинграда,- Ерошкин видел Сухоносова печальным. Недавно это было, на выходе к Днестру. Они отдыхали на лесной полянке, у костра, и вдруг полил дождь, короткий, но сильный, первый весенний дождь. Сухоносов запрокинул голову, подставил лицо под косые струи и сказал с неожиданной тоскою:

- Люблю, ребята, дождик. И чтоб потом радуга во все небо... Когда парнишками были, задерем штаны и - айда по лужам хлестать... Славно!

Сухоносов, как всегда, улыбнулся, но Ерошкин понял: ноет сердце парня...

Не каменные же!

И тот же Позигун, который характером крепче их всех. Борис Никитин даже спросил его однажды: "Лаврентий, ты хоть раз в жизни слезу проронил? Будто из железа сделанный..." Но Ерошкин знает, как он может страдать. Однажды вернулся с задания сам не свой. "Что случилось?" - спросил Ерошкин. "Да ничего, все в порядке",- ответил Позигун, а потом, когда улеглись спать, вдруг крепко сжал плечо Ерошкина и зашептал полным отчаяния голосом: "Мы вошли в поселок, только вошли--самолеты... Стену дома бомбой - как ножом... Пришел в себя, гляжу: детская кроватка у моих ног, вся в крови... ребенок... девочка... Когда же это кончится? Сил нету глядеть!"

Разделив тушонку, Сухоносов самый большой кусок отдал немцу, видел, что тот совсем без сил.

- Трескай, фриц, да не хнычь. И чего ты, паскуда, все хнычешь? "Майн гот, майн гот..." Когда меня за руку хватанул, так забыл про "майн гот"... Гляди, жеребец чертов, что с рукой сделал?

Немец уставился на Сухоносова горестными глазами, тихо причитал, всхлипывая: "Майн муттер, майн кин-дер..."

- О матери, детишках вспомнил! - проговорил Позигун, с ненавистью глядя на пленного.- У, изверги!

- А может, он, Лаврентий, раскаивается? Ведь бываить...

- Бываить, что крокодил слезу роняить...- Позигун резко отвернулся от немца.

Сухоносов, проглотив крохотную порцию студенистого мяса, облизал пальцы и важно погладил себя по животу.

- Съел три пуда, и будет покуда, а остальное к завтраку...

Ерошкин поглядел в измученное, черное, с пузырями ожогов лицо Сухоносова, увидел в его глазах смешинку и подумал с благодарностью: "Хороший ты парень, Колька..." Потом он невольно посмотрел на Николая Лизикова. Тот сидел молча, уставившись в одну точку сосредоточенным взглядом. В глазах с набрякшими веками не было ни усталости, ни ожесточения, они, как всегда, оставались спокойными. Это спокойствие, невозмутимое спокойствие было, пожалуй, главным, что отличало Лизикова от его товарищей. Он не выделялся дерзкой удалью, как Борис Никитин, или сноровкой и ловкостью, как Николай Сухоносов, о котором говорили: где черт не пройдет, туда Сухоносова пошлет, или яростью, как Позигун, поэтому, может быть, и нечасто отмечали его наградами, но Николай Лизиков - Ерошкин это знал точно - никому не уступал в отваге. Только отвага его была особой - спокойной и строгой.

Ерошкин по очереди посмотрел на своих товарищей, подумал: "Ни в ком из вас я не ошибся, ребята".

- Пошли, братишки! - Он поднялся. - Пошли!

За ним поднялся Лизиков. Взял на руки Алешу Кошляка, осторожно вошел в воду. Гуськом двинулись остальные.

Пока группа шла островками и переправлялась через озера полой воды, огонь берегом прорвался к зарослям камыша, через которые лежала дорога разведчиков. Опять пришлось пробиваться сквозь дым и огонь, отступать то влево, то вправо, идти болотами, зарослями краснотала.

Только на пятые сутки группа вышла на берег, где ее ждали свои. К Ерошкину нетерпеливо кинулся майор Воинков, обнял:

- А я уж думал...

Ноги не держали, но у Ерошкина хватило сил доложить как положено, даже начертить схему вражеских позиций, которые удалось засечь. Как после доклада в штабе добрался до хаты, в которой отдыхали разведчики, он не помнит. Потом товарищи рассказывали: открыл дверь и рухнул у порога. Стащить с него сапоги не смогли, пришлось их разрезать: так распухли ноги. А комбинезон просто выбросили, одни клочья от него остались.

Очнулся Ерошкин только через сутки. Попробовал встать - и тут же со стоном повалился на лавку, на которой спал.

Глянул на ноги и не узнал их. Не ноги, а колоды, белые, как вата, измочаленные, на пятках трещины. Потрогал мягкую, ноздреватую, как губка, кожу, она отваливалась пластами.

Он поглядел на свои ноги, потом на товарищей, лежавших на соломе, спросил недоуменно:

- Как же мы дошли, а?

Ребята ничего не ответили, а Коля Сухоносов, подмигнув, сказал:

- Закури, Валя, "Казбеком" угощаю!.. Жрать охота - спасенья нет... Сегодня вроде Глаха поварит, не обидит. Ах, моя милаша Глаша, угости-ка пшенной кашей!.. Но опять же задача: как на моих ходулях до Глахи добраться? Не держат ходули-то...

Ерошкин перечитывает скупые строки в блокнотике: "Лаврентий П., Коля Л., Алеша К-, Коля С. ..."

И повторяет: "Ребята! Какие были ребята..."

7.

"НЕ ЖДАЛ, НЕ ДУМАЛ..."

Несколько записей, сделанных в госпитале после ранения за Вислой, на плацдарме. Взгляд задержался на последней: "Приходили наши. Майор В. сказал, что я представлен к званию Героя СССР. Вот уж не ждал, не думал... За что представили? Оберст?.. Скорее, за оберста. Сам Ч. спасибо сказал, а К. присвоил звание..."

Ч.- это командующий армией генерал Чуйков, а К.- командир 35-й гвардейской стрелковой дивизии генерал Иван Яковлевич Кулагин. В этой дивизии Ерошкин был почти всю войну. (Армейский разведывательный отряд создавался только для выполнения особо важных операций, а потом разведчики снова возвращались в свои дивизии.) Генерал Кулагин был земляком Ерошкина и большим другом его отца - они вместе воевали в гражданскую под командованием Чапаева. Ерошкин здорово перетрухнул, когда первый раз увидел генерала Кулагина. Комдив, обходя строй разведчиков, на секунду задержал взгляд на нем, и Ерошкину показалось, что генерал узнал его. В страхе подумал: "Сейчас скажет: убрать мальчишку из разведки!" Но генерал не узнал его. Потом, когда Ерошкин повзрослел, стал настоящим солдатом, он и сам мог бы подойти к генералу - своему односельчанину и товарищу отца, но не сделал этого. Вдруг генерал подумает, что он ищет поблажки?

Генерал Кулагин лишь тогда узнал, что Валентин Ерошкин сын его друга, когда подписывал наградной лист с представлением разведчика к званию Героя Советского Союза. Майор Воинков, навестивший его в госпитале, упрекнул:

- Почему не сказал генералу, что ты сын его друга? Батя в обиде на тебя!

Теперь Валентин Кириллович знает, что получил звание Героя Советского Союза за Вислу. Но вот прочитал он заметку об оберстс - и сразу так многое вспомнилось. Особенно та проклятая ночь, когда их выбросили на парашютах в районе Варшавы.

...Готовилось крупное наступление советских войск, прорыв к Висле, и группе Ерошкина, как и другим группам, которые в ту ночь забрасывались в тыл врага, предстояло разведать систему вражеских оборонительных сооружений на подступах к Праге и, оставаясь на территории противника, сообщать по радио данные о передвижении немецко-фашистских войск.

Группу выбросили точно в установленном квадрате, поблизости от леса. Приземлились разведчики как по заказу, все двенадцать человек один возле другого. Через пятнадцать минут после приземления группа уже была в сборе. Ночь выдалась светлая, разведчики огляделись и, не обнаружив никаких признаков опасности, двинулись к лесу.

Надо было спешить, чтобы до рассвета, который уже занимался, успеть перейти шоссе и укрыться, но группа двигалась с осторожностью: где-то недалеко гудели моторы. Впереди шли переводчик и один из разведчиков, хорошо знавший немецкий язык. В случае неожиданной встречи с вражеским патрулем они могли вступить в разговор (разведчики были в немецкой форме).

Достигнув перелеска, группа минут пятнадцать двигалась опушкой. Этого требовали меры безопасности: их могли заметить, когда они пересекали луг, а кроме того, надо было поближе выдвинуться к шоссе. Остановившись, прислушались к гулу автомобильных моторов - он стал явственней, и Ерошкин первым вошел в сырую пахучую темноту ельника. Позади него кто-то упал, с треском ломая сушняк, громко выругался, и тут же послышался басистый сердитый голос Лаврентия Позигуна: "У, дьявол, меня сшиб..." Ерошкин обернулся, прикрикнул: "Тихо вы там!", и в эту секунду его ослепило - сбоку ударил пулемет.

Рядом оказался полевой караул немцев...

Разведчикам удалось уйти от преследования. Но в короткой схватке погиб один из двенадцати - радист. Рацию разведчики успели снять с убитого, но ее изрешетили пули. А что группа без радиосвязи?

Когда Ерошкин убедился, что рацию нельзя исправить, им овладело отчаяние. Он молча опустился на траву, зажал голову ладонями. Молчали и разведчики. Даже Николай Сухоносов, умевший пошутить в самую отчаянную минуту, не проронил ни слова. Все понимали, что произошло.

Из оцепенения вывел голос Позигуна:

Висла делит Варшаву на две части; восточная называется Прагой.

- Ну, что раскисли-то, что! Нет рации - и хрен с ней. Автоматы есть, гранаты... Без рации наделаем делов! Или тут фашистов нету?

Ерошкин устало поглядел на Позигуна:

- Мы без рации ноль, Лаврентий. Фронт ждет от нас данные!

- А у немцев?-вскинул голову Сухоносов.- Возьмем рацию у немцев, едрит твою!

- Это не серьезно, Николай,- ответил Ерошкин.- Придется, ребята, идти к фронту. Да, надо возвращаться.

- Так до фронта-то двести километров! - взорвался Позигун.- Покуда мы туда доберемся...

- Я сказал - идем к фронту! - Ерошкин строго глянул на Позигуна.- Подъем!

На что он рассчитывал, решив идти к фронту? Быстро пробиться к своим, взять рацию и снова выброситься в район Праги. Однако Ерошкин понимал, что далеко не просто пройти двести километров по тылам противника и перебраться через линию фронта. Время! Не случится ли так, что, когда они выйдут к своим, уже будет поздно выбрасывать группу под Прагу? Мучительная тревога и сомнения не покидали Ерошкина ни на минуту.

Но так или иначе, а группа шла к фронту. Весь день пробирались болотами и лесом, а ночью вышли на проселок, чтобы двигаться быстрее.

На рассвете высланные вперед дозорные сообщили: сразу за полем - шоссе. Движение сильное. Определив по карте, что это шоссе Прага - Ласкажов, Ерошкин решил выдвинуться к темневшей слева роще, оттуда понаблюдать за дорогой и, выбрав момент, проскочить ее.

Машины шли почти беспрерывно - то крытые брезентом грузовики, то тягачи с пушками. Понаблюдав за дорогой из-за деревьев, разведчики перебежали в лощинку у самого шоссе, укрылись в пушистом низкорослом кустарнике.

Прошла небольшая колонна солдат, не больше роты, за ней потянулись конные повозки. Они еще не скрылись из виду, как с другой стороны появились автотягачи с тонкоствольными противотанковыми пушками. Наконец шоссе опустело, на чистом асфальте лишь вился сизый дымок, оставленный машинами. Ерошкин приподнялся, чтобы подать сигнал группе переходить дорогу, он даже вскинул руку, но в эту минуту из-за поворота, где скрылась колонна с противотанковыми пушками, вылетела группа мотоциклистов. Еще не совсем рассвело, к тому же мотоциклисты неслись на большой скорости, но Ерошкин все-таки определил: эсэсовцы, из танковой части. И тут же он вспомнил, что начальник разведки ставил задачу установить, переброшена ли под Прагу танковая дивизия СС "Герман Геринг". Какие-то сведения об этом имелись, но они требовали проверки, подтверждения. Ерошкин понимал, насколько важно командованию иметь точные данные о танковой дивизии СС,- такие отборные дивизии перебрасываются туда, где готовится важная операция. Он вспомнил об этом и, провожая взглядом быстро удаляющиеся мотоциклы, заскрежетал зубами от досады, от сознания невозможности выполнить поставленную задачу.

Лежавший рядом Лаврентий Позигун толкнул его в бок.

- Машины... штабники!

Из-за пологого поворота, откуда только что вылетели мотоциклисты, вышли темно-серый, "оппель-адмирал" и черный "мерседес-бенц". Рядом с узким "адмиралом", который шел впереди, широкий, низко сидящий "мерседес" казался особенно громоздким и мощным. Ерошкин знал, что в "мерседесах" ездит только высокопоставленное начальство.

- Лаврентий, по "оппелю"! - с хрипом выдохнул Ерошкин. От волнения у него перехватило голос.

Было бы неправильно сказать, что Ерошкин принял решение мгновенно. Он не раздумывал и сотой доли секунды. Решение было принято раньше. Весь этот день его не оставляла мысль: "Мы не имеем права вернуться с пустыми руками, даже не попытавшись найти выход из положения..." То, что предлагал Сухоносов - ворваться в немецкий штаб и захватить рацию,- было безрассудным. Но ведь идут штабные колонны. Наконец, можно захватить ценного языка.

Ерошкин рассчитывал на такой вот случай, ждал его...

Одним взглядом он схватил все: мотоциклисты скрылись в глубокой седловине перед лесистым холмом, куда черной блестящей стрелой поднималось шоссе; эта седловина и треск моторов не позволят мотоциклистам услышать взрыв гранат. За дорогой, слева, виден хутор - несколько светлых домиков у самого леса. Если даже на хуторе немцы, все равно надо потом рвануть в ту сторону. Справа - болота, быстро не отойдешь.

Машины приближаются стремительно, сильные моторы гудят ровно, мягко, скорость такая, что слышно, как шипит под колесами асфальт, влажный после ночного дождя. В "оппеле" рядом с шофером офицер в черном мундире с серебром погона на правом плече. Эсэсовец. Ерошкин лишь на мгновение задержал на нем взгляд. Глаза вцепились в "мерседес". Рядом с шофером - никого, но на заднем сиденье кто-то есть, поблескивают очки.

Когда они вернулись с задания, Ерошкин рассказывал Борису Никитину: "Я как приметил его на заднем сиденье, так сразу определил - туз. У большого начальства рядом с шофером адъютант сидит. Этот без адъютанта ехал, а привычка взяла свое..."

Никитин похвалил тогда Ерошкина за хладнокровие: "Молодец, Валентин, в какие-то секунды все засек и обдумал... Молодчага!"

Нет, в те мгновения, когда он увидел "мерседес", когда поднимался на колени и рвал чеку, ни о каком адъютанте думать не мог... Ничего другого в эти секунды не было, кроме одной судорожной, останавливающей дыхание мысли: не промахнуться, не выпустить! Второго такого случая не будет!

Ерошкин не отрывал глаз от черного, поблескивающего в первых лучах солнца "мерседеса", но он видел, а точнее - почувствовал, как на несколько метров отодвинулся Лаврентий Позигун, как приготовился к броску, как, рванув чеку гранаты, вскочил.

Позигун плохо рассчитал: граната попала не под колеса, а влетела в машину - трое офицеров и шофер были убиты. Когда граната разорвалась и охваченный дымом "оппель" крутнулся на месте, "мерседес" был от Ерошкина метрах в шестидесяти. Ерошкин хорошо метал гранаты, не промахнулся бы и с этого расстояния, но он все-таки выждал еще две-три секунды, чтобы ударить наверняка.

Шофер "мерседеса" резко затормозил, но Ерошкин знал, что и при самом резком торможении на такой скорости, да еще когда дорога идет под уклон, машину протащит не меньше двадцати-тридцати метров. Ерошкин бросил гранату в то мгновение, когда "мерседес" стало заносить от торможения. Взрыв! "Мерседес" полетел в глубокий кювет и перевернулся набок.

Шофер и майор, сидевший за его спиной, были убиты, а третьего, полковника, даже не поцарапало. Ухватившись за рулевое колесо, он приподнялся и с неожиданной ловкостью выхватил пистолет, но Ерошкин. опередил его - выбил из рук вальтер.

Разведчики выволокли полковника из машины и потащили его к лесу. Позигун, Сухоносов и Лизиков залегли недалеко от дороги, чтобы прикрыть отход группы, однако в бой им вступать не пришлось. На повороте шоссе показались военные повозки, но они тут же остановились. Видимо, колонна была небольшой, и солдаты, слышавшие разрывы гранат, не рискнули двигаться дальше.

Это была редкая удача, тот случай, который выпадает раз в жизни...

Полковник оказался представителем штаба 6-й немецкой армии. К удивлению разведчиков, держался он хорошо, с достоинством. Даже в первые минуты, внезапно оказавшись в руках противника, сумел сохранить самообладание. По крайней мере, его сухое, строгое лицо с глубокими морщинами вдоль щек не выражало испуга и растерянности.

На вопросы переводчика оберст решительно отказался отвечать. Ерошкин велел оставить его в покое: едва ли полковник сообщит им больше, чем найденная в его портфеле карта,- на ней были обозначены районы сосредоточения 6-й немецкой армии, ,в том числе и танковой дивизии "Герман Геринг". Как выяснилось позже, представитель штаба 6-й армии ехал на фронт, чтобы установить взаимодействие с частями немецких войск, отступавших к Висле.

На отдых Ерошкин давал два часа в сутки. Полковник едва держался на ногах. Разведчики питались чем придется - найденным в поле горохом, лесными ягодами, а оберсту отдавали шоколад и сгущенное молоко. Но он все чаще останавливался и тоном приказа обращался к Сухоносову, который вел его:

- Зольдат, шнапс!

Сухоносов тряс флягу со спиртом около уха, проверял, сколько осталось, и говорил беззлобно:

- Вот хитрый Митрий! Всю флягу выдул... Хрен с тобой, пей. Знаешь, как ты нам нужен? Во как нужен, ферштейн? - Сухоносов для наглядности проводил пальцем по горлу.

Оберст, брезгливо поморщившись, отдавал флягу и шел вперед, высоко подняв седую голову.

Все дороги, и шоссейные и проселочные, были забиты немецкими войсками. Пробивались болотами, лесом. И все-таки однажды столкнулись с фашистами. После второй схватки, в которой потеряли троих убитыми, полковник сказал Ерошкину на чистом русском языке: - Вам не удастся провести меня через линию фронта. Нелепая затея! Это, во-первых. А во-вторых, зачем я вам нужен? Вы захватили документы, карту. Ваши солдаты в форме СС. Без меня вам легче пройти линию фронта. Или отпустите меня, или... Зачем вы меня ведете?

Ерошкин понимал, что им легче пробраться в расположение своих войск без этого полковника. При необходимости они могли бы идти открыто. Но Ерошкин был уверен, что этот полковник может дать ценные сведения. Документы документами, но офицеру штаба армии известно и то, чего нет в документах. Ерошкин ответил твердо:

- Пойдете с нами, оберст. И не вздумайте выкинуть фокус!

На шестые сутки разведчики доставили полковника на командный пункт армии. Пленного тотчас отвели на допрос к начальнику штаба. Майор Воинков сказал Ерошкину:

- Не уходите, можете понадобиться генералу!

Разведчики расположились рядом с КП под соснами и тут же заснули как убитые.

Сколько времени он спал, Ерошкин не знает. Проснулся оттого, что кто-то бешено тряс его за плечи.

Он вскочил, еще не соображая, где он, и вдруг увидел в трех шагах командующего армией.

Вскинул руку к пилотке:

- Товарищ генерал, разведывательная группа...

- Вольно! - Генерал Чуйков хмуро поглядел на него из-под черных бровей и вдруг улыбнулся.- Вот ты какой... Молодец, спасибо! - Командарм подошел к Ерошкину, по-отцовски обнял, расцеловал. Потом по очереди поцеловал всех разведчиков.- Спасибо, ребята! А теперь можете отдыхать. Заслужили!

Да, когда к нему в госпиталь пришел майор Воинков и сказал, что его представили к званию Героя Советского Союза, Ерошкин подумал об оберсте, который оказался ценным языком. Только после опубликования. Указа Президиума Верховного Совета СССР узнал: за отвагу и мужество, проявленные при форсировании Вислы...

Ерошкин никак не ожидал, что за работу на Висле его представят к высшей правительственной награде. Вроде бы там была самая обычная работа, как всегда в такой обстановке...

Помнится, он только вернулся с группой с задания, еще не успел снять с себя оружие, а тут приходит инженер полка капитан Федоров и говорит:

- Старший сержант, надо сплавать на тот берег, переправу разведать.

- Надо так надо,- ответил Ерошкин.

Капитан поглядел в его измученное, исхудавшее лицо, заговорил нерешительно:

- Ты сильно устал. Попробуем без тебя...

Ерошкин прервал его:

- Товарищ гвардии капитан, я нужен или нет?

- Нужен.

Разведчики на лодке переплыли Вислу, "ощупали" берег, засекли места, где могут выйти танки-амфибии, где сподручнее зацепиться пехоте.

Поскольку Ерошкин "сплавал" на тот берег, он и пошел через Вислу с первым десантом. А как же иначе? Раз он дорогу знает, ему и идти первым.

Высадил группу и - на восточный берег за новой группой. Так и работал на лодке до рассвета, двенадцать рейсов сделал. Двенадцать раз туда и обратно под беспрерывным артиллерийским и минометным огнем.

На рассвете, когда Ерошкин, высадив очередную группу, повернул к восточному берегу, над переправой появились фашистские бомбардировщики. Увидев их в туманном, багровом от пожаров небе, он с облегчением подумал: "Вовремя выбросил ребят..."

Ерошкин изо всех сил налег на весла, забыв об усталости, о боли в руках от кровавых мозолей; рыбачья лодка стрелой резала волны, поднятые взрывами. Но далеко ему уйти не удалось. Лодку накрыло на самой середине реки.

Он пришел в себя под водой, когда уже совсем задыхался. В голове звенело, в глазах крутились красные пятна. Скорее инстинктивно, чем сознательно, Ерошкин рванулся, заработал ногами и руками. Вынырнул, минуту лежал на спине, приходил в себя, потом поплыл, не чувствуя ни холода, ни своих онемевших от усталости рук.

Выйдя на берег, с трудом сделал несколько шагов - земля и небо качались. В ушах нестерпимо ломило, к горлу подкатывала тошнота.

Когда на него натолкнулся полковой инженер, он сидел па мокром песке в полном изнеможении, отрешенно, бессмысленно смотрел на вздыбленную взрывами Вислу.

- Ерошкин!-обрадовался капитан.- Сапера на лодке убило, а надо быстрей боеприпасы... Худо там нашим, жмут...

- Где лодка? - спросил, не поворачивая головы, Ерошкин.

- Да вот она, за кустами.

Ерошкин кивнул, медленно, с глухим стоном поднялся и, точно под напором ветра, боком побежал к лодке.

Он сделал еще один рейс. Он сделал бы и два и три, сколько требовалось или сколько успел бы сделать, пока не погиб, но его отыскал на переправе начальник разведки, приказал:

- Отправляйся отдыхать. Уходим в район Студзянки, приказано разведать, какие подошли части...

Кажется, нигде им так не доставалось, как на том плацдарме. Почти всех своих товарищей, с которыми шел от Сталинграда, Ерошкин потерял на Висле. И сам он там был тяжело ранен.

Валентин Кириллович поглядел в блокнотик, еще раз прочитал строки: "Вот уж не ждал, не думал..." - и, отвечая своим мыслям, утвердительно качнул головой, про говорил негромко: "Это правда, не думал. О наградах не думал..."

8.

"ДОРОГИЕ МОИ ПОБРАТИМЫ!.."

А эти строчки заставили Валентина Кирилловича рассмеяться:

"Здравствуй, брательник мой Валя! От нашей гвардейской привет, Самый пламенный, самый - Слов таких даже нет..."

Как живое встало перед ним задумчивое, доброе лицо Николая Лизикова. Это Коля Лизиков прислал ему в госпиталь письмо в стихах. Оно так тронуло Ерошкина, что он переписал его в свой заветный блокнотик, а под ним еще несколько слов от себя: "Дорогие мои побратимы! До чего же здорово, что вы у меня есть!"

Нет Коли Лизикова, нету...

Эта потеря для Валентина Кирилловича была самой горестной. Сколько прошло лет, а вспомнит Николая Лизикова - и заноет в груди. Все товарищи Ерошкина- Борис Никитин, Лаврентий Позигун, Николай Сухоносов - погибли на фронте. Тяжело было терять друзей в бою - от каждой утраты на сердце осталось по рубцу. И все-таки сама обстановка войны, сознание неизбежности жертв, сознание, что рядом гибнут тысячи, притупляли боль. А каково было потерять друга в мирные дни, да еще если он оставался единственным из ребят, с которыми ты прошел всю войну?

Нельзя сказать, что Ерошкин и Лизиков стали друзьями сразу же, как оказались в одной роте. Молчаливый и тихий Лизиков не скоро сходился с людьми.

Лишь в Берлине, в последний день боев Николай раскрыл свою душу. И Ерошкин изумился: да как же могло случиться, что он не понимал товарища? Почти три года ведь воевали рядом, с осени сорок второго...

И сейчас, думая о Николае Лизикове, Валентин Кириллович вспомнил и их разговор после боя, и все, что случилось в Берлине...

Когда советские войска завязали бой на окраине Берлина, особая разведгруппа в составе тридцати двух человек вышла к станции метро и, с боем заняв ее, ворвалась в подземелье. Группа получила задачу: тоннелями пробиться к шлюзам и предотвратить затопление метро.

В подземном зале, превращенном в убежище, находились мирные жители - женщины, дети, старики, инвалиды. Но эсэсовцы, выбитые с огневых позиций у входа в тоннель, с площадок и лестниц, продолжали драться и здесь. Укрывшись в углублении, где проходили рельсы, они бешено строчили из автоматов и пулеметов. Люди в ужасе метались по узкому залу, жались к стенам, давя друг друга и дико крича, убитые заливали кровью серые бетонные плиты, а эсэсовцы били и били по входу, откуда прорывались наши солдаты.

Разведчики могли пустить в ход гранаты и огнемет, но не сделали этого, пощадили женщин и детей. Они кидались на огонь, один за другим проскакивали открытый зал, прыгали на рельсы и расстреливали эсэсовцев в упор, метр за метром отбрасывая их к тоннелю.

Загнанные в темный каменный тоннель, фашисты не прекратили сопротивления. Наоборот, схватка вспыхнула с новой силой, видимо, эсэсовцы получили подкрепление. В густом дыму плясали белые молнии выстрелов, мелькали струи трассирующих пуль, пучками сыпались оранжевые искры, высекаемые из бетонных стен.

В узком тоннеле не укрыться от пуль. Да разведчики и не искали укрытий. Гранату в гущу огня, очередь из автомата, и вперед, вперед! Только бы вовремя пробиться к шлюзам, не позволить фашистам затопить линию метро, по которой наши солдаты могут проникнуть в глубь города...

И все-таки они опоздали, слишком затянулся этот жуткий бой. Когда сопротивление гитлеровцев было наконец сломлено, когда разведчики преодолели уже больше двух километров, в тоннель хлынула вода. Ерошкин в эту минуту перевязывал Николая Лизикова. Его ранило в голову еще в тот момент, когда врывались в подземелье, а здесь, в тоннеле, ранило во второй раз, в плечо. Могучий Лизиков истекал кровью, но не только не отставал от товарищей, но все время был впереди. Теперь же силы оставили его, он едва шел, держась за стену. Было темно, лишь впереди посвечивал, скользя по темным влажным стенам, тонкий луч электрического фонарика, но Ерошкин сразу заметил, что Николай отстал,

окликнул его.

- Здесь... Порядок! - отозвался Лизиков.

По голосу Ерошкин понял, что Николаю плохо, и кинулся к нему.

- Обопрись!

- Я сам... Двигай! - Лизиков оторвался от стены, но тут же упал. Ерошкин поднял его, привалил к стене и включил фонарик.

- Здорово же тебя садануло... Сейчас перевяжу! Держись крепче!

Он достал индивидуальный пакет и, разорвав зубами крепкую бумагу, начал бинтовать Лизикову голову. В эти минуту послышался шум воды. Лизиков рванулся.

- Шлюзы! Валентин!

Ерошкин с силой толкнул его к стене.

- Дашь ты перевязать или нет?

Вода прибывала стремительно. Когда Ерошкин, перевязав товарища, вместе с ним бросился вперед, поток только покрывал рельсы. А через десять минут они уже шли по колено в воде, и напор ее становился все сильнее.

Лизиков едва держался на ногах. Ерошкин обхватил его сзади за плечи, не давая падать.

Вода прибывала все быстрее. По тоннелю уже неслась, шумя и пенясь, река. Ерошкин, вцепившись в плечи Лизикова, толкал его навстречу потоку.

- Давай, давай!

Они уже идут по пояс в воде. Идут в кромешной тьме. Электрический фонарик, мигавший впереди, исчез. Группа ушла далеко вперед, не заметив, что двое отстали...

Ерошкин через силу, до дрожи в руках и ногах, толкает Лизикова. Его шумное, захлебывающееся дыхание слилось с горячим, прерывистым дыханием товарища.

- Давай, ну, ну!

Вода уже по самую грудь. Поток гудит так яростно, что не слышно всплесков. Если остановиться, опрокинет,

- Оставь меня...- В хриплом, задыхающемся голосе Лизикова мольба.- Скорее уходи...

- Пошел ты!..- Ерошкин качнулся под напором воды, но не выпустил Лизикова.

В глубине тоннеля замерцал неясный розовый свет. Он падал отвесно, из колодца, пробитого в толще бетона авиационной бомбой. Этот призрачный, едва различимый свет - отблеск пожара, бушующего наверху, придал силы Ерошкину и Лизикову. Они взялись за руки, прижались друг к другу плечами и упрямо, боря тугой поток, двинулись к спасительному свету. Но еще раньше, чем Ерошкин и Лизиков достигли колодца, в который пробивался свет, тоннель кончился, и они оказались на станции метро.

Выбравшись из воды, в полном изнеможении рухнули на мраморные ступени, засыпанные стеклом и щебенкой. Тут и нашли их разведчики.

Разведгруппа оказалась в расположении вражеских войск.

Внезапным ударом с тыла разведчики помогли нашим частям овладеть важным опорным пунктом, преградившим путь к центру города, и пошли вперед вместе со штурмовым отрядом.

Как только сражение в Берлине закончилось, Валентин Ерошкин отправился в медсанбат навестить раненого Николая Лизикова. Когда он вошел в палату, Лизиков лежал на спине с закрытыми глазами. Ерошкин решил, что он спит, осторожно присел на койку.

- Это ты, Валя? -негромко спросил Лизиков, не открывая глаз.

- Я- Ну, как ты?

- Весна... Слышишь?

Из открытого окна, возле которого стояла кровать Лизикова, доносился смешанный запах отцветающей акации и молодых, еще клейких листьев клена.

Ерошкин пересел к изголовью, положил на столик сверток.

- Гостинец тебе от ребят...

Лизиков взял его за руку, несильно пожал. - Валентин, помнишь Воронеж? Мы вместе в отряд пришли, в одной группе. Двое нас осталось. Двое. Ерошкин ничего не ответил.

- Мы с тобой всю жизнь будем вместе. Не можем расстаться, не имеем права... Почему ты молчишь, Валентин? - Лизиков открыл глаза, приподнялся.

Ерошкин улыбнулся.

- С чего ты взял, что мы расстанемся? Вроде бы не чужие.

И тут в глазах Лизикова блеснули слезы.

- Знаешь, Валя,- сказал он,- когда у меня будет сын, я назову его твоим именем. Мой первенец будет Валентином!

- А я своего назову Николаем. Когда он начнет соображать, я ему скажу: "Ты носишь имя моего побратима Николая Лизикова. Смотри, будь настоящим парнем!"

- И я... Ничего другого не хочу - пусть сын будет душою в тебя.

Только один раз Ерошкин видел Лизикова таким. Ведь он был на редкость сдержанным и молчаливым. Впрочем, нет, Валентину Кирилловичу вспомнился разговор, который произошел у них в тот день, когда они провожали первую партию демобилизованных из армии солдат и сержантов. Как волновался тогда Николай Лизиков...

- Трудно расставаться, ребята. Ой, как трудно! - сокрушался Николай.- Разъедемся по домам, у каждого своя жизнь, своя забота - и на письма времени не найдется, а? - Он помолчал, улыбнулся своей тихой улыбкой.- Мне-то дома пожить не придется. Повидаюсь со своими и в дивизию вернусь. Вчера меня командир полка вызывал. Подполковник считает, что я должен ехать в военное училище. Война, говорит, кончилась, а армия остается, и она должна быть сильной, чтобы новая война не случилась.

- Дело известное,- сказал Ерошкин.

- Командир и о тебе говорил, Валентин.

- Знаю.

- Ну, а как ты решаешь?

- Думаю, Коля. Мне тракторы все снятся...

- А как же наш уговор?

- Без тебя ехать не собираюсь. Погостим у тебя дома, а потом ко мне. Увидишь наших девчонок - считай, что остался...

- Я серьезно тебя спрашиваю, Валентин. Мы нужны армии - подполковник прав. Фронтовики по домам, а смолодыми кому работать? Ты любишь технику, машины. Пойдем в танковое училище. У меня, по-честному, тяги к машинам нету, но если ты решишь...

Лизикову не составило большого труда убедить своего товарища. Разве Ерошкин не понимал, что они нужны армии?

Побратимы не расстались.

Они оба были участниками парада Победы. В одной шеренге, плечо к плечу шагали по Красной площади в колонне героев Первого Белорусского фронта.

Вместе поехали учиться в Ульяновск, в гвардейское танковое училище.

Вместе служили.

Когда у Николая Лизикова появился сын, он назвал его Валентином.

Валентин Ерошкин своего первенца назвал Николаем.

Потом пути их разошлись, почти как в той песне: одному был дан приказ на запад, второму - в другую сторону...

Лизиков погиб молодым, совсем молодым. При исполнении служебных обязанностей, как скупо сообщили Ерошкину товарищи.

Для Валентина Кирилловича это была такая утрата, такое горе, какое не всегда испытывает человек, теряя и родного брата. Одно утешает: первенец его, названный Николаем в честь Лизикова, вырос таким, каким он мечтал его видеть.

Николай Ерошкин с отличием окончил высшее военное училище и теперь несет службу на дальневосточной границе.

Валентин Кириллович, справившись с волнением, еще раз прочитал письмо Лизикова, написанное в стихах, и вдруг вспомнил о тетрадке, которая хранится у него с военных лет. И как он мог забыть о ней!

Вот она, эта тетрадка, без корочек, потрепанная, пожелтевшая... Он носил ее в своем вещевом мешке, и ей, бедняге, изрядно досталось: и в воде побывала, и осколком снаряда край отсекло... Но какое счастье, что тетрадка сохранилась!

В ней стихи его товарищей, разведчиков. Не все ведь время они были в боях. Случалось, что во время отдыха некоторые из ребят писали стихи. Ерошкин, сам никогда не сочинявший стихов, переписал в свою тетрадку все или почти все, что сочинили его товарищи. Почему он это делал? Наверное, потому, что в этих стихах была и его душа, его собственные мысли и чувства.

На первой странице "Песня гвардейцев". Ерошкин украсил ее знаком гвардии, вырезанным из газеты. Сочиняли эту песню коллективно, чуть ли не всей ротой...

Над священной Советской землею, Песня звонкая, птицей лети, Расскажи о гвардейцах-героях, О великом гвардейском пути... Друг ты мой и надежный товарищ, Чтоб росла наша ярость в груди, Вспомни гарь сталинградских пожарищ, Вспомни тех, кто себя не щадил. Вспомни снежные степи донские И суровые дни у Днепра, Переправы, атаки лихие И гвардейское наше "ура!"...

Эту песню напечатала дивизионная газета, и ребята были очень обижены, что ее наполовину сократили. Они весь славный путь дивизии в ней "описали", всю душу, можно сказать, в нее вложили, а в дивизионке взяли и сократили...

Второе стихотворение - "Партбилет" - написал Лизиков. Они в один день получали партийные билеты, и Николай тогда написал стихи.

В руки беру я с глубоким волненьем Новый и чистый партийный билет. Я заслужил его в жарких сраженьях. Он жизни дороже, светлее, чем свет. В эти минуты, билет получая, Чувствую гордость и счастье в груди! Партия! Ленин! Отчизна родная! Вам я клянусь - быть всегда впереди! Верный народу, Советской Отчизне, Буду я биться на русской земле. Вырви победу хоть кровью, хоть жизнью - Так приказал мне партийный билет.

Еще стихи. Край листка оборван, чернила расплылись, Валентин Кириллович с трудом разобрал лишь несколько строк:

Я знаю: ты ночами плачешь

Над детской карточкой моей.

Мужайся, мама, сын твой - воин,

Защитник Родины своей.

Страна оружье мне вручила

На правый, беспощадный бой.

Когда война лишь тенью станет,

Тогда приеду я домой.

Кто же из ребят написал эти стихи? Николай Лизиков? Нет, нет... Алеша Кошляк? Он ведь тоже писал стихи. Но у Алешки были стихи о другом... Лаврентий Позигун! Как же он сразу не вспомнил... Позигун уходил на задание, не успев отправить письмо домой. Он отдал письмо и листок со стихами Ерошкину, сказал:

-o Конверта у меня нету. Смастери и отправь матери...

Ерошкин еще заставил его написать на чистом листе бумаги адрес:

- Увидит мать чужую руку на конверте, что подумает?..

- Верно, друг. Спасибо тебе! - с чувством ответил Позигун.

Стихи Ерошкину очень понравились, он переписал их в свою тетрадку. Но может, их вовсе не Позигун писал? Мог переписать откуда-то, чтобы послать матери. "Нет, это его стихи", - решил Валентин Кириллович, вспомнив, как суровый Позигун звал во сне: "Мамочка, мамочка..."

Теперь, перечитывая стихи своих фронтовых товарищей, Валентин Кириллович видел их литературное несовершенство. Он бы мог улыбнуться: восхищался такими стихами... Но не улыбку, а боль и великую гордость вызвали эти неумелые строчки восемнадцатилетних ребят.

9.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПОДВИГУ

Память войны не остывала в нем, как не переставали болеть раны. Почти все его товарищи, что были рядом в боях, легли на бесконечно долгой, кровавой дороге войны, но они жили в его сердце. Однако воспоминания войны давно не захватывали его с такой силой, до такой пронзительной боли, как теперь, когда он листал этот свой фронтовой блокнотик. Все пережитое встало перед глазами, ожило в душе, словно это было вчера, только вчера... С горечью он подумал: "Закружила жизнь, не нахожу времени написать родным своих фронтовых братишек... И сына Николая Лизикова не нашел. Надо запросить министерство, написать в часть, где служил Лизиков. Напишу сейчас же!"

Сын Лизикова отыскался раньше, чем мог надеяться Ерошкин. И случилось это при обстоятельствах совершенно неожиданных...

Читателям, наверное, запомнилась телевизионная передача "От всей души" из города Балакова, в котором живет Ерошкин. Диктор Центрального телевидения народная артистка РСФСР Валентина Леонтьева прочитала отрывок из книги "И встал солдат убитый...", где рассказывается о подвиге разведчиков Ерошкина и Лизикова в Берлине, их фронтовой дружбе, а затем пригласила Валентина Кирилловича, находившегося в зале, подняться на сцену. Дальше произошло такое; чего Ерошкин никак не ожидал: на сцену поднялись его старший сын Николай - офицер-пограничник, приехавший с Дальнего Востока, и старший сын Николая Лизикова Валентин - инженер из Калининграда. Сыновья героев-побратимов встретились впервые в жизни, но встретились, как родные, крепко обнялись, припали друг к другу. Такое нахлынуло в эту минуту на Валентина Кирилловича, что ком встал в горле. А тут еще голос ведущей: "Как был бы счастлив Николай Лизиков, доживи он до этого дня, до встречи сыновей..." Пауза, долгая пауза, и вдруг в затихшем от волнения зале торжествующий голос: "Всем смертям назло выжил Николай Лизиков... Жив Николай Лизиков! Жив!"

Ерошкин потом признался: "Мне показалось, что все это происходит во сне. Иначе бы сердце не выдержало. Вдруг увидеть побратима, которого считал погибшим, увидеть фронтового друга, дороже которого не было и нет на свете..."

Как случилось, что в письме к Ерошкину товарищи объявили Николая Лизикова, заместителя командира полка, погибшим? История эта сложная, в двух словах не расскажешь. Как говорится, подполковник Лизиков вернулся с того света. В госпиталь его доставили, по заключению врачей, в безнадежном состоянии. На госпитальной койке он вылежал год, но одолел смерть, поднялся, хоть все кости были переломаны.

После этой телевизионной передачи из Балакова Ерошкин получил тысячу двести писем и телеграмм. Писали фронтовики-однополчане, товарищи по армейской службе послевоенных лет, писали и совсем незнакомые люди, со всех концов страны.

Больше всех Валентина Кирилловича взволновали два письма, которые он хранит отдельно. Одно - от фронтового товарища, отважного разведчика, второе - от бывшего начальника разведки танковой части, в которой он служил после войны.

Фронтового товарища, Виктора Куренкова, он считал погибшим. В письме Куренков его спрашивает: "Элеватор помнишь? Четверо суток в этом аду... Когда рассказываю молодым о бое за элеватор, что там было, то чувствую: словам моим они верят, а вообразить себе не могут. Да и самому-то теперь не верится, что человек способен такое выдержать. И все-таки вспоминаю то страшное время со светлой душой. Удивляешься? Впрочем, ты-то поймешь... В войну мы узнали цену настоящему, и куску хлеба, и человеческой верности.

Валентин, ты помнишь боцмана из морской бригады? Звали его Василием (он тебе еще маузер свой отдал, это когда мы с тобой у немцев пулемет забрали). Было ему около тридцати, не больше, но на нас он смотрел как на мальчишек. По сравнению с ним, конечно, мы и были мальчишками, хотя и повоевали уже. Никогда я не забуду боцмана и того, что он сказал перед последней атакой, перед прорывом из окружения. Чувствовал, что погибнет, и сказал тогда: "Братки, кто в живых останется, пусть сохранит наше товарищество на всю жизнь и все, что у нас теперь в душе. Если кто нарушит нашу боевую верность, тот себя перечеркнул, и для живых, и для мертвых..."

В той последней контратаке я был ранен. А в это время к нам пробился связной из штаба дивизии с приказом оставить элеватор, прорвать кольцо окружения.

Ты меня поднял, повел. Сначала я еще держался на ногах, ты меня только поддерживал и прикрывал, а потом, когда опять ранило (в тех развалинах, помнишь?), понес меня. Ребята нас прикрывали с обеих сторон, пробивали дорогу, а ты тащил. Как мы прорвались, как ты меня вынес - этого не знаю. Был без сознания.

Я убедился, что жизнь нельзя измерить количеством прожитых лет. В те четыре дня, что мы дрались в элеваторе, вместится целая жизнь..."

Куренков сообщает в письме: после госпиталя был направлен в военное училище, стал офицером и воевал до конца, до победы. А потом, как и Ерошкин, много лет служил в рядах Советской Армии, демобилизовался в звании подполковника. Живет теперь в Казани, работает военруком в музыкальном училище...

Второе письмо - из Белоруссии, от бывшего начальника разведки танковой части, в которой Ерошкин служил после войны, подполковника в отставке Владимира Ильича Костеева. Костеев пишет: "И не рассказать, Валентин, что испытал я, когда увидел тебя по телевизору, как ты встретился со своим фронтовым другом Лизиковым. Лизикова я знал по твоим рассказам, помню, как ты переживал его гибель. Когда я глядел на вас, то у самого слезы брызнули. Представляю, что пережил ты... Не любитель я громких слов, ты это знаешь. Немало лет мы служили вместе, дружили крепко (и жены были подругами), но я никогда не говорил тебе, чем ты был для меня, для всех нас, твоих товарищей. За что мы любили тебя - и солдаты и офицеры? За твою справедливую требовательность и трудолюбие. Ты спрашивал с подчиненных строже других командиров, но на твою строгость не обижались, потому что сам работал больше всех. Не все выдерживают испытание славой, положением. Ты. Валентин, выдержал. Все свободное время проводил среди своих солдат. Твоя разведрота была гордостью части, завоевывала первенство в армии. Потом тебя поставили на батальон. И батальон ты вывел в отличные. Прежде всего - своим личным примером.

Мне часто приходится встречаться с молодежью, рассказывать о боевых делах. Когда задают вопрос, есть ли место для подвига в мирное время, я рассказываю о тебе. Ты помнишь случай, когда мы выехали в зимние подвижные лагеря на 15 дней, на удалении 250-300 километров от гарнизона, и при возвращении в ночных условиях, в жестокий мороз нас застигла пурга невиданной силы? Горючее в танках и на бронетранспортерах кончилось, а до населенного пункта оставалось 25 километров. Ты у техники оставил личный состав, так как по уставу ни при каких условиях технику и оружие бросать нельзя, а сам пошел к населенному пункту, чтобы вызвать танковую помощь, пошел один, при совершенной невидимости, через курганы снега. Это был настоящий героизм!

Горжусь, мой дорогой товарищ, что был в одном строю с такими солдатами, как ты..."

От сдержанного, жесткого Костеева Ерошкин не ожидал такого письма. Наверное, написал сразу под впечатлением телевизионной передачи. Говорит о героизме, когда речь идет о службе, обычной боевой учебе.

...Пурга разыгралась, когда рота удалилась от лагеря километров на пятьдесят. Боковые дозоры, на бронетранспортерах, двигавшиеся открытым полем, и до того с трудом пробивались через сугробы. Теперь же, в густой снежной мгле, им стало еще тяжелее. Ерошкин знал, что дозорам трудно, но разве в боевых условиях он возвратил бы их, отказался от выполнения боевой задачи? Разведотряд продолжал движение.

А пурга все усиливалась, свирепела, степь потонула в непроглядной, крутящейся мгле. Бронетранспортеры дозоров стали застревать в снегу. Но и теперь Ерошкин не спешил возвращать их. Пусть солдаты поборются со стихией, проявят мастерство, волю, пусть испытают предельное напряжение сил. На войне приходилось и потруднее. Лишь тогда, когда он убедился, что дальше бронетранспортеры пробиваться не в состоянии, передал по радио приказ боевым дозорам соединиться с ядром разведывательного отряда.

Он пропустил вперед танки, чтобы пробивали дорогу для бронетранспортеров и автомашин. Но и это не помогло, скоро бронетранспортеры и грузовики встали, зарывшись в снег по кабины. Ерошкин приказал танкистам взять их на буксир. Двигались медленно, танкисты боялись порвать технику, которую тащили на буксирах. Да и как двигаться быстро, если фары танков не пробивают снежную пелену и на метр?

От командиров танков поступают доклады: горючего ползаправки. Горючего одна треть. Горючее кончается.

Сейчас танки встанут, а радиосвязи нет - ни с полком, куда идет отряд, ни с полигоном, откуда он вышел. Связь исчезла, как только они втянулись в глубокую заснеженную лощину, а вылезть из этой лощины никак не могут.

Один танк встал, второй, третий...

Что же делать? По времени Ерошкин определил, что до железной дороги они не дошли километров семь-восемь. Решение может быть одно: выйти к разъезду, связаться с полком по телефону, вызвать помощь.

Солдатам Ерошкин сказал:

- В машинах замерзнете. Всем ходить вокруг танков, кольцом. Взяться за руки и ходить, пока не придет помощь. А помощь придет!

Легко ли было ночью, в такую пургу выйти к железной дороге, к разъезду, чтобы оттуда связаться с частью? В кромешной тьме, в снежной круговерти семь километров прошел бы не каждый. Поэтому-то и пошел к железной дороге сам. У него фронтовая закалка и опыт.

Когда брел один в буранной мгле, падая от ветра и усталости, проваливаясь по пояс в сугробы, ему казалось, что он снова идет в разведку к Ингулу, к мосту. Ему даже слышался голос Федора Козобродова.

Ерошкин не помнит, как добрался до железной дороги, как ввалился в будку стрелочника - к счастью, в эту минуту стрелочник выходил из будки, а то у Ерошки-на не хватило бы сил открыть дверь. Он уже не чувствовал ни лица, ни рук. Через силу разжал губы, прохрипел:

- Телефон... Где телефон?

Стрелочник подвел его к телефону, протянул трубку.

Когда он вернулся в разведотряд с танками и горючим, то увидел вокруг машин кольца-траншеи, протоптанные людьми. Ни один солдат не обморозился. Еще до рассвета отряд, не потеряв ни одной машины, пришел в полк.

Ерошкин не пожалел, что принял решение провести марш ночью, в пургу. Если бы поступал иначе, его рота не стала бы лучшей в армии. Валентин Кириллович хранит плакат Политического Управления Краснознаменного Белорусского военного округа, посвященный подразделению, которым он командовал. Плакат призывал воинов служить Родине, как танкисты Героя Советского Союза Ерошкина. Недаром к боевым наградам майора Ерошкина в послевоенное время прибавились еще два ордена - за безупречную службу и образцовое выполнение заданий командования.

Утром сыпал дождь, а к вечеру подморозило, даже ледок под ногами похрустывает. Воздух легкий, не надышишься, огни на улицах яркие, будто в городе праздник. Валентин Кириллович поднялся на дамбу-бульвар, - он любит ходить этой широкой, нарядной дамбой, возвышающейся над каналом, отсюда город далеко виден, - и невольно остановился, залюбовался разливом огней. Кто скажет, что недавно тут была степь, не было ни канала, ни этих вот стройных, взметнувшихся в поднебесье зданий, Дворцов культуры и кинотеатров, которые хоть ставь в столице, ни великолепной электростанции- жемчужины Волги...

По каналу шел дизель-электроход, белоснежный трехпалубный красавец. Он тоже весь сиял огнями, их радужные отблески просвечивали захолодавшую прозрачную воду до бетонного дна. Валентин Кириллович полюбовался дизель-электроходом, окинул взглядом канал, рассекавший город в самом центре, - огни ярких светильников канала сливались со светом, лившимся из окон зданий,- и невольно вспомнил своего первого командира и фронтового друга Героя Советского Союза Бориса Никитина: "Города хочу строить... Светлые города..."

Он вспомнил Бориса Никитина и подумал с болью в душе: "Как радостно было бы ему видеть наше Балаково. Наверное, он бы сказал: о том городе я и мечтал, ребята, построить своими руками такой город! Да, он обязательно бы это сказал... Не пришлось вам, ребята, пожить, увидеть все это, не пришлось, родные мои..."

Не случайно, нет, не случайно Валентин Кириллович приехал после армии именно сюда, в Балаково. В армии он служил до 1961 года, но тяжелые ранения все-таки взяли свое, пришлось демобилизоваться. Однако в Балаково майор запаса Ерошкин приехал не для отдыха, который заслужил. Сюда, как он сказал однажды, его потянуло потому, что тут "самый стрежень жизни...". Валентин Кириллович стал инструктором, потом заведующим отделом пропаганды, членом бюро городского комитета партии. Работая в горкоме, заочно закончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС.

Теперь он редактор электронно-световой газеты. В Балакове такая газета была создана одной из первых в стране. Опыта не имелось, но Валентин Кириллович сумел сделать ее по-настоящему боевой и яркой.

Он - начальник штаба военно-патриотического воспитания при горкоме ВЛКСМ, заместитель председателя совета ветеранов партии и комсомола. Как депутат городского Совета народных депутатов, возглавляет комиссию по работе с молодежью. Его большой труд по воспитанию молодого поколения заслуженно отмечен Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ.

Вот уже много лет Валентин Кириллович возглавляет правление городского отделения Общества советско-чехословацкой дружбы. Он избран почетным гражданин ном чехословацкого города Трнавы - побратима Балакова. В поздравительном письме, присланном председателем Трнавского городского национального комитета, сказано: "Избрание Вас, многоуважаемый Валентин Кириллович, почетным гражданином нашего города является еще одним доказательством нашей признательности за Вашу плодотворную деятельность на благо наших народов, во имя укрепления братских отношений между трудящимися СССР и ЧССР, ради мира на земле".

Много делает Ерошкин и как член правления общества по охране памятников (по его инициативе и при самом активном участии в городе сооружен величественный мемориал в честь воинов-балаковцев, павших в боях за Родину), и как член президиума городского комитета ДОСААФ. Как хватает на все времени? Выручают организованность, собранность, воля. И еще - чувство ответственности. Каждый вечер он раскрывает дневник и записывает все, что сделано за день, по часам. Это отчет перед собой. Это и его характер: жить так, чтобы ни один день не был потрачен впустую.

Годы, прожитые в Балакове, не были легкими. Но Валентин Кириллович может смотреть на эти огни с добрым и радостным чувством: он работал вместе со всеми, строя новый город, работал с полной отдачей...

Сойдя с дамбы, Валентин Кириллович неторопливо зашагал по улице, которая вела к школе. Он шел к ребятам из десятого "А".